Page 209 - Архипелаг ГУЛаг

Да пощадит меня снисходительный читатель! До сих пор бестрепетно выводило моё
перо, не сжималось сердце, и мы скользили беззаботно, потому что все 15 лет находились
под верной защитой то законной революционности, то революционной законности. Но
дальше нам будет больно: как читатель помнит, как десятки раз нам объяснено, начиная с
Хрущёва, «примерно с 1934 года началось нарушение ленинских норм законности».
И как же нам теперь вступить в эту пучину беззакония? Как же нам проволочиться ещё
по этому горькому плёсу?
Впрочем, по знатности имён подсудимых эти, следующие, суды были на виду у всего
мира. Их не обронили из внимания, о них писали, их истолковывали. И ещё будут толковать.
И нам лишь немного коснуться — их загадки.
Оговоримся, хотя некрупно: изданные стенографические отчёты неполностью
совпадали со сказанным на процессах. Один писатель, имевший пропуск в числе
подобранной публики, вёл беглые записи и потом убедился в этих несовпадениях. Все
корреспонденты заметили и заминку с Кре–стинским, когда понадобился перерыв, чтобы
вправить его в колею заданных показаний. (Я так себе представляю: перед процессом
составлялась аварийная ведомость: графа первая— фамилия подсудимого, графа вторая —
какой приём применять в перерыве, если на суде отступит от текста, графа третья —
фамилия чекиста, ответственного за приём. И если Крестинский вдруг сбился, то уже
известно, кто к нему бежит и что делать.)
Но неточности стенограммы не меняют и не извиняют картины. С изумлением
проглядел мир три пьесы подряд, три обширных дорогих спектакля, в которых крупные
вожди бесстрашной коммунистической партии, перевернувшей, перетревожившей весь мир,
теперь выходили унылыми покорными козлами и блеяли всё, что было приказано, и блевали
на себя, и раболепно унижали себя и свои убеждения, и признавались в преступлениях,
которых никак не могли совершить.
Это не видано было в памятной истории. Это особенно поражало по контрасту после
недавнего процесса Димитрова в Лейпциге: как лев рыкающий отвечал Димитров
нацистским судьям, а тут его товарищи из той же самой несгибаемой когорты, перед которой
трепетал весь мир, и самые крупные из них, кого называли «ленинской гвардией», — теперь
выходили перед судом облитые собственной мочой.
И хотя с тех пор многое как будто разъяснено (особенно удачно—Артуром
Кёстлером)—загадка всё так же расхоже обращается.
Писали о тибетском зельи, лишающем воли, о применении гипноза. Всего этого при
объяснении никак не стоит отвергать: если средства такие были в руках НКВД, то
непонятно, какие моральные нормы могли бы помешать прибегнуть к ним? Отчего же бы не
ослабить и не затмить волю? А известно, что в 20–е годы крупные гипнотизёры покидали
гастрольную деятельность и переходили служить в ГПУ. Достоверно известно, что в 30–е
годы при НКВД существовала школа гипнотизёров. Жена Каменева получила свидание с
мужем перед самым процессом и нашла его заторможенным, не самим собою. (Она успела
об этом рассказать прежде, чем сама была арестована.)
Но почему Пальчинского или Хренникова не сломили ни тибетским зельем, ни
гипнозом?
Нет, без объяснения более высокого, психологического, тут не обойтись.
Недоумевают особенно потому, что ведь это всё — старые революционеры, не
дрогнувшие в царских застенках, что это — закалённые, пропечённые, просмолённые и так
далее борцы. Но здесь — простая ошибка. Это были не те старые революционеры, эту славу
они прихватили по наследству, по соседству от народников, эсеров и анархистов. Те,
бомбометатели и заговорщики, видели каторгу, знали сроки —но настоящего неумолимого
следствия отроду не видели и те (потому что его в России вообще не было). А эти не знали
ни следствия, ни сроков. Никакие особенные «застенки», никакой Сахалин, никакая
особенная якутская каторга никогда не досталась большевикам. Известно о Дзержинском,
что ему выпало всех тяжелей, что он всю жизнь провёл по тюрьмам. А по нашим меркам