Page 211 - Архипелаг ГУЛаг

хотя их имена вполне бы украсили те процессы.
Самых податливых и вывели! Отбор всё–таки был.
Отбор был из меньшего ряда, зато усатый Режиссёр хорошо знал каждого. Он знал и
вообще, что они слабаки, и слабости каждого порознь знал. В этом и была его мрачная
незаурядность, главное психологическое направление и достижение его жизни: видеть
слабости людей на нижнем уровне бытия.
И того, кто представляется из дали времён самым высшим и светлым умом среди
опозоренных и расстрелянных вождей (и кому, очевидно, посвятил Кёстлер своё талантливое
исследование) — Н.И. Бухарина, его тоже на нижнем уровне, где соединяется человек с
землёю, Сталин видел насквозь и долгою мёртвою хваткою держал и даже, как с мышонком,
поигрывал, чуть приотпуская. Бухарин от слова до слова написал всю нашу действующую
(бездействующую), такую прекрасную на слух конституцию — там в подоблачном уровне он
свободно порхал и думал, что обыграл Кобу: подсунул ему конституцию, которая заставит
того смягчить диктатуру. А сам уже был — в пасти.
Бухарин не любил Каменева и Зиновьева, и ещё когда судили их в первый раз, после
убийства Кирова, высказал близким: «А что? Это такой народ. Что–нибудь, может быть, и
было…» (Классическая формула обывателя тех лет: «Что–нибудь, наверно, было… У нас зря
не посадят». Это в 1935 году говорит первый теоретик партии!) Второй же процесс
Каменева–Зиновьева, летом 1936, он провёл на Тянь–Шане, охотясь, ничего не знал.
Спустился с гор во Фрунзе — и прочёл уже приговор обоих к расстрелу и газетные статьи, из
которых было видно, какие уничтожающие показания они дали на Бухарина. И кинулся он
задержать всю эту расправу? И воззвал к партии, что творится чудовищное? Нет, лишь
послал телеграмму Кобе: приостановить расстрел Каменева и Зиновьева, чтобы… Бухарин
мог приехать на очную ставку и оправдаться.
Поздно! Кобе было достаточно именно протоколов, зачем ему живые очные ставки?
Однако ещё долго Бухарина не брали. Он потерял «Известия», всякую деятельность,
всякое место в партии—и в своей кремлёвской квартире, в Потешном дворце Петра, полгода
жил как в тюрьме. (Впрочем, на дачу ездил осенью — и кремлёвские часовые как ни в чём не
бывало приветствовали его.) К ним уже никто не ходил и не звонил. И все эти месяцы он
бесконечно писал письма: «Дорогой Коба!.. Дорогой Коба!.. Дорогой Коба!..», оставшиеся
без единого ответа.
Он ещё искал сердечного контакта со Сталиным!
А дорогой Коба, прищурясь, уже репетировал… Коба уже много лет как сделал пробы
на роли, и знал, что Бухар–чик свою сыграет отлично. Ведь он уже отрёкся от своих
посаженных и сосланных учеников и сторонников (малочисленных, впрочем), он стерпел их
разгром 127 . Он стерпел разгром и поношение своего направления мысли, ещё как следует и
не рождённого. А теперь, ещё главный редактор «Известий», ещё кандидат Политбюро, вот
он так же снёс как законное расстрел Каменева и Зиновьева. Он не возмутился ни
громогласно, ни даже шёпотом. Так это всё и были пробы на роль!
А ещё прежде, давно, когда Сталин грозил исключить его (их всех в разное время!) из
партии, — Бухарин (они все!) отрекался от своих взглядов, чтоб только остаться в партии!
Так это и была проба на роли! Если так они ведут себя ещё на воле, ещё на вершинах почёта
и власти — то когда их тело, еда и сон будут в руках лубянских суфлёров, они безупречно
подчинятся тексту драмы.
И в эти предарестные месяцы что было самой большой боязнью Бухарина? Достоверно
известно: боязнь быть исключённым из Партии! лишиться Партии! остаться жить, но вне
Партии! Вот на этой–то (их всех!) черте и великолепно играл дорогой Коба, с тех пор как сам
стал Партией. У Бухарина (у них у всех!) не было своей отдельной точки зрения, у них не
было своей действительно оппозиционной идеологии, на которой они могли бы обособиться,

127 Одного Ефима Цейтлина отстоял, и то ненадолго.