Page 212 - Архипелаг ГУЛаг

утвердиться. Сталин объявил их оппозицией прежде, чем они ею стали, и тем лишил их
всякой мощи. И все усилия их направились — удержаться в Партии. И при том же не
повредить Партии!
Слишком много необходимостей, чтобы быть независимым!
Бухарину назначалась, по сути, заглавная роль — и ничто не должно было быть
скомкано и упущено в работе Режиссёра с ним, в работе времени и в собственном его
вживании в роль. Даже посылка в Европу минувшей зимой за рукописями Маркса не только
внешне была нужна для сети обвинений в завязанных связях, но бесцельная свобода
гастрольной жизни ещё неотклонимее предуказывала возврат на главную сцену. И теперь
под тучами чёрных обвинений—долгий, бесконечный неарест, изнурительное домашнее
томление—оно лучше разрушало волю жертвы, чем прямое давление Лубянки. (А то — и не
уйдёт, того тоже будет — год.)
Как–то Бухарина вызвал Каганович и в присутствии крупных чекистов устроил ему
очную ставку с Сокольниковым. Тот дал показания о «параллельном Правом Центре» (то
есть параллельном троцкистскому), о подпольной деятельности Бухарина. Каганович
напористо провёл допрос, потом велел увести Сокольникова и дружески сказал Бухарину:
«Всё врёт, б… !»
Однако газеты продолжали печатать возмущение масс. Бухарин звонил в ЦК. Бухарин
писал письма: «Дорогой Коба!..» — с просьбой снять с него обвинения публично. Тогда
было напечатано расплывчатое заявление прокуратуры: «для обвинения Бухарина не
найдено объективных доказательств».
Радек осенью звонил ему, желая встретиться. Бухарин отгородился: мы оба
обвиняемые, зачем навлекать новую тень? Но их дачи известинские были рядом, и как–то
вечером
Радек пришёл: «Что бы я потом ни говорил, знай, что я ни в чём не виноват. Впрочем,
ты уцелеешь: ты же не был связан с троцкистами».
И Бухарин верил, что он уцелеет, что из партии его не исключат — это было бы
чудовищно! К троцкистам он действительно всегда относился худо: вот они поставили себя
вне партии — и что вышло! А надо держаться вместе, делать ошибки — так вместе.
На ноябрьскую демонстрацию (своё прощание с Красной Площадью) они с женой
пошли по редакционному пропуску на гостевую трибуну. Вдруг — к ним направился
вооружённый красноармеец. Захолонуло! — здесь? в такую минуту?.. Нет, берёт под
козырёк: «Товарищ Сталин удивляется, почему вы здесь? Он просит вас занять своё место на
мавзолее».
Так из жарка в ледок все полгода и перекидывали его. 5 декабря с ликованием приняли
бухаринскую Конституцию и нарекли её вовеки сталинской. На декабрьский пленум ЦК
привели Пятакова с выбитыми зубами, ничуть уже и на себя не похожего. За спиной его
стояли немые чекисты (ягодинцы, Ягода тоже ведь проверялся и готовился на роль). Пятаков
давал гнуснейшие показания на Бухарина и Рыкова, тут же сидевших среди вождей.
Орджоникидзе приставил к уху ладонь (он недослышивал): «Скажите, а вы добровольно
даёте все эти показания?» (Заметка! Получит пулю и Орджоникидзе.) «Совершенно
добровольно», — пошатывался Пятаков. И в перерыве сказал Бухарину Рыков: «Вот у
Томского — воля, ещё в августе понял и кончил. А мы с тобой, дураки, остались жить».
Тут гневно и проклинающе выступали Каганович (он так хотел верить невинности
Бухарчика! — но не выходило…) и Молотов. А Сталин! — какое широкое сердце! какая
память на доброе: «Всё–таки я считаю, вина Бухарина не доказана. Рыков, может быть, и
виноват, но не Бухарин». (Это помимо его желания кто–то стягивал обвинения на Бухарина!)
Из ледка в жарок. Так падает воля. Так вживаются в роль потерянного героя.
Тут непрерывно стали на дом носить протоколы допросов: прежних юношей из
Института Красной Профессуры, иРадека, и всех других — и все давали тяжелейшие
доказательства бухаринской чёрной измены. Ему на дом несли не как обвиняемому, о нет! —
как члену ЦК, лишь для осведомления…