Page 213 - Архипелаг ГУЛаг

Чаще всего, получив новые материалы, Бухарин говорил 22–летней жене, только этой
весной родившей ему сына: «Читай ты, я не могу!» — а сам зарывался головой под подушку.
Два револьвера были у него дома (и время давал ему Сталин!) — он не кончил с собой.
Разве он не вжился в назначенную роль?..
И ещё один гласный процесс прошёл — и ещё одну пачку расстреляли… А Бухарина
щадили, а Бухарина не брали…
В начале февраля 1937 он решил объявить домашнюю голодовку: чтобы ЦК разобрался
и снял с него обвинения. Объявил в письме Дорогому Кобе — и честно выдерживал. Тогда
созван был Пленум ЦК с повесткой: 1. О преступлениях Правого Центра. 2. Об
антипартийном поведении товарища Бухарина, выразившемся в голодовке.
И заколебался Бухарин: а может быть, в самом деле он чем–то оскорбил Партию?..
Небритый, исхудалый, уже арестант и по виду, приплёлся он на Пленум. —«Что это ты
выдумал?»— душевно спросил Дорогой Коба. «Ну как же, если такие обвинения? Хотят из
партии исключить…» Сталин сморщился от несуразицы: «Да никто тебя из партии не
исключит!»
И Бухарин поверил, оживился, охотно каялся перед Пленумом, тут же снял голодовку.
(Дома: «Ну–ка отрежь мне колбасы! Коба сказал — меня не исключат».) Но в ходе Пленума
Каганович и Молотов (вот ведь дерзкие! вот ведь со Сталиным не считаются!) 128 обзывали
Бухарина фашистским наймитом и требовали расстрелять.
И снова пал духом Бухарин, и в последние свои дни стал сочинять «письмо к будущему
ЦК». Заученное наизусть и так сохранённое, оно недавно стало известно всему миру. Однако
не сотрясло его. (Как и «будущее ЦК». А чего стоит адрес! — ЦК, выше нет морального
авторитета.) Ибо что решил этот острый, блестящий теоретик донести до потомства в своих
последних словах? Ещё один вопль восстановить его в партии (дорогим позором заплатил он
за эту преданность!). И ещё одно заверение, что «полностью одобряет» всё происшедшее до
1937 года включительно. А значит — не только все предыдущие глумливые процессы, но
и — все зловонные потоки нашей великой тюремной канализации!
Так он расписался, что достоин нырнуть в них же…
Наконец он вполне созрел быть отданным в руки суфлёров и младших режиссёров —
этот мускулистый человек, охотник и борец! (В шуточных схватках при членах ЦК он
сколько раз клал Кобу на лопатки! — наверно, и этого не мог ему Коба простить.)
И у подготовленного так, и у разрушенного так, что ему уже и пытки не нужны, — чем
у него позиция сильней, чем была у Якубовича в 1931 году? В чём неподвластен он тем
самым двум аргументам? Даже он слабей ещё, ибо Якубович смерти жаждал, а Бухарин её
боится.
И оставался уже нетрудный диалог с Вышинским по схеме:
— Верно ли, что всякая оппозиция против Партии есть борьба против Партии? —
Вообще — да. Фактически — да. — Но борьба против Партии не может не перерасти в войну
против Партии? — По логике вещей — да. — Значит, с убеждениями оппозиции в конце
концов могли бы быть совершены любые мерзости против Партии (убийства, шпионства,
распродажа Родины)? — Но позвольте, они не были совершены. —Но могли бы? — Ну,
теоретически говоря… (ведь теоретики!..)— Но высшими–то интересами для вас остаются
интересы Партии? — Да, конечно, конечно! — Так вот осталось совсем небольшое
расхождение: надо реализовать эвен–туальность, надо в интересах посрамления всякой
впредь оппозиционной идеи — признать за совершённое то, что только могло теоретически
совершиться. Ведь могло же? — Могло… — Так надо возможное признать действительным,
только и всего. Небольшой философский переход. Договорились?.. Да, ещё! ну, не вам
объяснять: если вы теперь на суде отступите и скажете что–нибудь иначе — вы понимаете,
что вы только сыграете на руку мировой буржуазии и только повредите Партии. Ну и,

128 Каких мы богатейших показаний лишаемся, покоя благородную молотовскую старость!