Page 217 - Архипелаг ГУЛаг

Кара–сик вёл обвинение (хотя обвиняемые все отказались от защиты, но казённый адвокат
был им навязан для того, чтобы процесс не остался без прокурора). Обвинительное
заключение, торжественное, грозное и длинное, сводилось к тому, что в Кадыйском районе
орудовала подпольная правобуха–ринская группа, созданная из Иванова (сиречь — жди
арестов и там) и ставившая целью посредством вредительства свергнуть советскую власть в
селе Кадый (большего захолустья правые не могли найти для начала!).
Прокурор заявил ходатайство: хотя Ставров умер в тюрьме, но его предсмертные
показания зачитать здесь и считать данными на суде (а на ставровских–то показаниях все
обвинения группы и построены!). Суд согласен: включить показания умершего, как если б
он был жив (с тем, однако, преимуществом, что уже никто из подсудимых не сумеет его
оспорить).
Но кадыйская темнота этих учёных тонкостей не уловила, она ждёт—что дальше.
Зачитываются и заново протоколируются показания убитого на следствии. Начинается опрос
подсудимых и — конфуз! — они все отказываются от своих признаний, сделанных на
следствии!
Неизвестно, как поступили бы в этом случае в Октябрьском зале Дома Союзов, — а
здесь решено без стыда продолжать! Судья упрекает: как же вы могли на следствии
показывать иначе? Универ, ослабевший, едва слышимым голосом: «как коммунист, я не
могу на открытом суде рассказывать о методах допроса в НКВД». (Вот и модель
бухаринского процесса! вот это–то их и сковывает: они больше всего блюдут, чтобы народ
не подумал худо о партии. Их судьи давно уже оставили эту заботу.)
В перерыве Клюхин обходит камеры подсудимых. Власову: «Слышал, как скурвились
Смирнов и Универ, сволочи? Ты же должен признать себя виновным и рассказывать всю
правду!» — «Только правду! — охотно соглашается ещё не ослабевший Власов. —Только
правду, что вы ничем не отличаетесь от германских фашистов!» Клюхин свирепеет:

«Смотри, б…, кровью расплатишься!» 129 С этого времени в процессе Власов со вторых
ролей переводится на первые — как идейный вдохновитель группы.
Толпе, забивающей проходы, яснеет вот когда. Суд бесстрашно ломится разговаривать
о хлебных очередях, о том, что каждого тут и держит за живое (хотя, конечно, перед
процессом хлеб продавали несчитанно, и сегодня очередей нет). Вопрос подсудимому
Смирнову: «Знали вы о хлебных очередях в районе?» — «Да, конечно, они тянулись от
магазина к самому зданию райкома». —«И что же вы предприняли?» Несмотря на истязания,
Смирнов сохранил звучный голос и покойную уверенность в правоте. Этот ширококостый
русый человек с простым лицом не торопится, и зал слышит каждое слово: «Так как все
обращения в областные организации не помогали, я поручил Власову написать докладную
товарищу Сталину». — «И почему же вы её не написали?» (Они ещё не знают!..
Проворонили!) — «Мы написали, и я её отправил фельдсвязью прямо в ЦК, минуя область.
Копия сохранилась в делах райкома».
Не дышит зал. Суд переполошен, и не надо бы дальше спрашивать, но кто–то всё же
спрашивает:
— И что же?
Да этот вопрос у всех в зале на губах: «И что же?»
Смирнов не рыдает, не стонет над гибелью идеала (вот этого не хватает московским
процессам!). Он отвечает звучно, спокойно:
— Ничего. Ответа не было.
В его усталом голосе: так я, собственно, и ожидал.
Ответа не было! От Отца и Учителя ответа не было! Открытый процесс уже достиг
своей вершины! уже он показал массе чёрное нутро Людоеда! Уже суд мог бы и закрыться!

129 Скоро, скоро прольётся твоя собственная! — в ежовский косяк энкаведешников захвачен будет Клюхин
и в лагере зарублен стукачом Губайдулиным.