Page 219 - Архипелаг ГУЛаг

любому честному гражданину.
В последнем слове Смирнов ни о чём не просил и ни в чём не раскаивался. Сколько
можно восстановить теперь, это был человек твёрдый и слишком прямодушный, чтобы
пронести голову целой через 37–й год.
Когда Сабуров попросил сохранить ему жизнь — «не для меня, но для моих маленьких
детей», Власов с досадой одёрнул его за пиджак: «Дурак ты!»
Сам Власов не упустил последнего случая высказать дерзость:
— Я не считаю вас за суд, а за артистов, играющих водевиль суда по написанным
ролям. Вы — исполнители гнусной провокации НКВД. Всё равно вы приговорите меня к
расстрелу, что б я вам ни сказал. Я только верю: наступит время — и вы станете на наше
место!.. 130
С семи часов вечера и до часу ночи суд сочинял приговор, а в зале клуба горели
керосиновые лампы, сидели под саблями подсудимые, и гудел народ, не расходясь.
Как долго писали приговор, так долго и читали его с нагромождением всех
фантастических вредительских действий, связей и замыслов. Смирнова, Универа, Сабурова и
Власова приговорили к расстрелу, двух к десяти годам, одного — к восьми. Кроме того,
выводы суда вели к разоблачению в Ка–дые ещё и комсомольской вредительской
организации (её и не замедлили посадить; товароведа молодого помните?), а в Иванове —
центра подпольных организаций, в свою очередь, конечно, подчинённого Москве (под
Бухарина пошёл подкоп).
После торжественных слов «к расстрелу!» судья оставил паузу для аплодисментов—но
в зале было такое мрачное напряжение, слышны были вздохи и плач людей чужих, крики и
обмороки родственников, что даже с двух передних скамей, где сидели члены партии,
аплодисментов не зазвучало, а это уже было совсем неприлично. «Ой, батюшки, что ж вы
делаете?!» — кричали суду из зала. Отчаянно залилась жена Универа. И в полутьме зала в
толпе произошло движение. Власов крикнул передним скамьям:
— Ну что ж вы–то, сволочи, не хлопаете? Коммунисты!
Политрук взвода охраны подбежал и стал тыкать ему в лицо револьвер. Власов
потянулся вырвать револьвер, подбежал милиционер и отбросил своего политрука,
допустившего ошибку. Начальник конвоя скомандовал «к оружию!» — и тридцать
карабинов милицейской охраны и пистолеты местных энкаведешников были направлены на
подсудимых и на толпу (так и казалось, что она кинется отбивать осуждённых).
Зал был освещен всего лишь несколькими керосиновыми лампами, и полутьма
увеличивала общую путаницу и страх. Толпа, окончательно убеждённая если не судебным
процессом, то направленными на неё теперь карабинами, в панике и давясь, полезла не
только в двери, но и в окна. Затрещало дерево, зазвенели стёкла. Едва не затоптанная, без
сознания, осталась лежать под стульями до утра жена Универа.
Аплодисментов так и не было…
Пусть маленькое примечание будет посвящено восьмилетней девочке Зое Власовой.
Она любила отца взахлёб. Больше она не смогла учиться в школе (её дразнили: «твой папа
вредитель!», она вступала в драку: «мой папа хороший!»). Она прожила после суда всего
один год (до того не болела), за этот год ни разу не засмеялась, ходила всегда с опущенной
головой, и старухи предсказывали: «в землю глядит, умрёт скоро». Она умерла от
воспаления мозговой оболочки, и при смерти всё кричала: «Где мой папа? Дайте мне папу!»
Когда мы подсчитываем миллионы погибших в лагерях, мы забываем умножить на два,
на три…
А приговорённых не только нельзя было тотчас же расстрелять, но теперь ещё пуще
надо было охранять, потому что им–то терять уже больше было нечего, а надлежало для
расстрела препроводить их в областной центр.

130 Говоря обобщённо, — в этом одном он ошибся.