Page 227 - Архипелаг ГУЛаг

помиловании, а когда они очень уж упирались, не хотели больше сделок, то подписывали от
их имени. Ну а ход бумажек по изворотам машины и не мог быть быстрей, чем в месяцы.
Тут, наверно, вот что: стык двух разных ведомств. Ведомство следственно–судебное
(как мы слышали от членов Военной Коллегии, это было — едино) гналось за раскрытием
кошмарно–грозных дел и не могло не дать преступникам достойной кары — расстрелов. Но
как только расстрелы были произнесены, записаны в актив следствия и суда — сами эти
чучела, называемые осуждёнными, их уже не интересовали: на самом–то деле никакой
крамолы не было, и ничто в государственной жизни не могло измениться от того, останутся
ли приговорённые в живых или умрут. И так они доставались полностью на усмотрение
тюремного ведомства. Тюремное же ведомство, примыкавшее к ГУЛАГу, уже смотрело на
заключённых с хозяйственной точки зрения, их цифры были—не побольше расстрелять, а
побольше рабочей силы послать на Архипелаг.
Так посмотрел начальник внутрянки Большого Дома Соколов и на Страховича,
который в конце концов соскучился в камере смертников и стал просить бумагу и карандаш
для научных занятий. Сперва он писал тетрадку «О взаимодействии жидкости с твёрдым
телом, движущимся в ней», «Расчёт баллист, рессор и амортизаторов», потом «Основы
теории устойчивости», его уже отделили в отдельную «научную» камеру, кормили получше,
тут стали поступать заказы с Ленинградского фронта, он разрабатывал им «объёмную
стрельбу по самолётам» — и кончилось тем, что Жданов заменил ему смертную казнь 15–ю
годами (но просто медленно шла почта с Большой Земли: вскоре пришла обычная помиловка
из Москвы, и она была пощедрее ждановской: всего только десятка).
Все тюремные тетради у Страховича и сейчас целы. А «научная карьера» его за
решёткой на этом только начиналась. Ему предстояло возглавить один из первых в СССР
проектов турбо–реактивного двигателя.
А Наталию Постоеву, доцента–математика, в смертной камере решил эксплуатнуть для
своих личных целей следователь Кружков (да–да, тот самый, ворюга): дело в том, что он
был — студент–заочник! И вот он вызывал Постоеву из смертной камеры — и давал решать
задачи по теории функций комплексного переменного в своих (а скорей всего даже и не
своих) контрольных работах.
Так что понимала мировая литература в предсмертных страданиях?..
Наконец (рассказ Чавдарова) смертная камера может быть использована как элемент
следствия, как приём воздействия. Двух несознающихся (Красноярск) внезапно вызвали на
«суд», «приговорили» к смертной казни и перевели в камеру смертников. (Чавдаров
обмолвился: «над ними была инсценировка суда». Но в положении, когда всякий
суд—инсценировка, каким словом назвать ещё этот лже–суд? Сцена на сцене, спектакль,
вставленный в спектакль.) Тут им дали глотнуть этого смертного быта сполна. Потом
подсадили наседок, якобы тоже «смертников». И те вдруг стали раскаиваться, что были так
упрямы на следствии, и просили надзирателя передать следователю, что готовы всё
подписать. Им дали подписать заявления, а потом увели из камеры днём, значит — не на
расстрел.
А те истинные смертники в этой камере, которые послужили материалом для
следовательской игры, — они тоже что–нибудь чувствовали, когда вот люди «раскаивались»
и их миловали? Ну да это режиссёрские издержки.
Говорят, Константина Рокоссовского, будущего маршала, в 1939 году дважды
вывозили в лес на мнимый ночной расстрел, наводили на него стволы, потом опускали и
везли в тюрьму. Это тоже — высшая мера, применённая как следовательский приём. И
ничего же, обошлось, жив–здоров, и не обижается.
А убить себя человек даёт почти всегда покорно. Отчего так гипнотизирует смертный
приговор? Чаще всего помилованные не вспоминают, чтоб в их смертной камере кто–нибудь
сопротивлялся. Но бывают и такие случаи. В ленинградских Крестах в 1932 году смертники
отняли у надзирателей револьверы и стреляли. После этого была принята техника:
разглядевши в глазок, кого им надобно брать, вваливались в камеру сразу пятеро