Page 229 - Архипелаг ГУЛаг
P. 229

больше метра. Две железные кровати были намертво прикованы толстым железом к полу, на
               каждой  кровати  валетом  лежало  по  два  смертника.  И  ещё  четырнадцать  лежало  на
               цементном полу поперёк.
                     На  ожидание  смерти  каждому  оставили  меньше  квадратного  аршина!  Хотя  давно
               известно, что даже мертвец имеет право на три аршина земли — и то ещё Чехову казалось
               мало…
                     Власов спросил, сразу ли расстреливают. «Вот мы давно сидим, а всё ещё живы…»
                     И началось ожидание — такое, как оно известно: всю ночь все не спят, в полном упадке
               ждут вывода на смерть, слушают шорохи коридора (ещё из–за этого растянутого ожидания
               падает  способность  человека  сопротивляться).  Особенно  тревожны  те  ночи,  когда  днём
               кому–нибудь было помилование: с воплями радости ушёл он, а в камере сгустился страх —
               ведь вместе с помилованием сегодня прикатились с высокой горы и кому–то отказы, и ночью
               за кем–то придут…
                     Иногда  ночью  гремят  замки,  падают  сердца —  меня?  не  меня!!  а  вертухай  открыл
               деревянную  дверь  за  какой–нибудь  чушью:  «Уберите  вещи  с  подоконника!»  От  этого
               отпирания,  может  быть,  все  четырнадцать  стали  на  год  ближе  к  своей  будущей  смерти;
               может  быть,  полсотни  раз  так  отпереть —  и  уже  не  надо  тратить  пуль! —  но  как  ему
               благодарны, что всё обошлось: «Сейчас уберём, гражданин начальник!»
                     С  утренней  оправки,  освобождённые  от  страха,  они  засыпали.  Потом  надзиратель
               вносил  бачок  с  баландой  и  говорил:  «Доброе  утро!»  По  уставу  полагалось,  чтобы  вторая,
               решётчатая дверь открывалась только в присутствии дежурного по тюрьме. Но, как известно,
               сами люди лучше и ленивее своих установлений и инструкций, —  и надзиратель входил в
               утреннюю камеру без дежурного и совершенно по–человечески, нет, это дороже, чем просто
               по–человечески! — обращался: «Доброе утро!»
                     К кому же ещё на земле оно было добрее, чем к ним! Благодарные за теплоту этого
               голоса и теплоту этой жижи, они теперь засыпали до полудня. (Только–то утром они и ели!
               Уже проснувшись днём, многие есть не могли. Кто–то получал  передачи —  родственники
               могли знать, а могли и не знать о смертном приговоре, — передачи эти становились в камере
               общими, но лежали и гнили в затхлой сырости.)
                     Днём  ещё  было  в  камере  лёгкое  оживление.  Приходил  начальник  корпуса —  или
               мрачный  Тараканов,  или  расположенный  Макаров, —  предлагал  бумаги  на  заявления,
               спрашивал,  не  хотят  ли,  у  кого  есть  деньги,  выписать  покурить  из  ларька.  Эти  вопросы
               казались или слишком дикими, или чрезвычайно человечными: делался вид, что они никакие
               и не смертники?
                     Осуждённые  выламывали  донья  спичечных  коробок,  размечали  их  как  домино  и
               играли.  Власов  разряжался  тем,  что  рассказывал  кому–нибудь  о  потребительской
               кооперации,  а  это  всегда  приобретает  у  него  комический  оттенок.  (Его  рассказы  о
               кооперации  замечательны  и  достойны  отдельного  изложения.)  Яков  Петрович  Колпаков,
               председатель Судо–годского райисполкома, большевик с весны 1917 года, с фронта, сидел
               десятки дней, не меняя позы, стиснув голову руками, а локти в колени, и всегда смотрел в
               одну и ту же точку стены. (Весёлой же и лёгкой должна была ему вспоминаться весна 17–го
               года!.. А кого–то (офицеров) и тогда убивали.) Говорливость Власова его раздражала: «Как
               ты можешь?» — «А ты к раю готовишься? — огрызался Власов, сохраняя и в быстрой речи
               круглое оканье. — Я только одно себе положил — скажу палачу: ты — один! не судьи, не
               прокуроры, — ты один виноват в моей смерти, с этим теперь и живи! Если б не было вас,
               палачей–добровольцев, не было б и смертных приговоров! И пусть убивает, гад!»
                     Колпаков  был  расстрелян.  Расстрелян  был  Константин  Сергеевич  Аркадьев,  бывший
               заведующий Александровского (Владимирской области) райзо. Прощание с ним почему–то
               прошло  особенно  тяжело.  Среди  ночи  притопали  за  ним  шесть  человек  охраны,  резко
               торопили, а он, мягкий, воспитанный, долго вертел и мял шапку в руках, оттягивая момент
               ухода — ухода от последних земных людей. И когда говорил последнее «прощайте», голоса
               почти совсем уже не было.
   224   225   226   227   228   229   230   231   232   233   234