Page 228 - Архипелаг ГУЛаг

невооружённых надзирателей и кидались хватать одного. Смертников в камере было
восемь–де–сять, но ведь каждый из них послал апелляцию Калинину, каждый ждал себе
прощения, и поэтому: «умри ты сегодня, а я завтра». Они расступались и безучастно
смотрели, как обречённого крутили, как он кричал о помощи, а ему забивали в рот детский
мячик. (Смотря на детский мячик — ну догадаешься разве обо всех его возможных
применениях?.. Какой хороший пример для лектора по диалектическому методу!)
Надежда! Что больше ты — крепишь или расслабляешь? Если бы в каждой камере
смертники дружно душили приходящих палачей — не верней ли прекратились бы казни, чем
по апелляциям во ВЦИК? Уже на ребре могилы — почему бы не сопротивляться?
Но разве и при аресте не так же было всё обречено? Однако все арестованные, на
коленях, как на отрезанных ногах, ползли поприщем надежды.

* * *

Василий Григорьевич Власов помнит, что в ночь после приговора, когда его вели по
тёмному Кадыю и четырьмя пистолетами трясли с четырёх сторон, мысль его была: как бы
не застрелили сейчас, провокаторски, якобы при попытке к бегству. Значит, он ещё не
поверил в свой приговор! Ещё надеялся жить…
Теперь его содержали в комнате милиции. Уложили на канцелярском столе, а два–три
милиционера при керосиновой лампе непрерывно дежурили тут же. Они говорили между
собой: «Четыре дня я слушал–слушал, так и не понял: за что их осудили?» — «А, не нашего
ума дело!»
В этой комнате Власов прожил пять суток: ждали утверждения приговора, чтобы
расстрелять в Кадые же: очень трудно было конвоировать смертников дальше. Кто–то подал
от него телеграмму о помиловании: «Виновным себя не признаю, прошу сохранить жизнь».
Ответа не было. Все эти дни у Власова так тряслись руки, что он не мог нести ложки, а пил
ртом из тарелки. Навещал поиздеваться Клюхин. (Векоре после Кадыйского дела ему
предстоял перевод из Иванова в Москву. В тот год у этих багровых звёзд гулаговского неба
были крутые восходы и заходы. Нависала пора отрясать и их в ту же яму, да они этого не
ведали.)
Ни утверждения, ни помилования не приходило, и пришлось–таки четверых
приговорённых везти в Кинешму. Повезли их в четырёх полуторках, в каждой один
приговорённый с семью милиционерами.
В Кинешме — подземелье монастыря (монастырская архитектура, освобождённая от
монашеской идеологии, сгожа–лась нам очень). Там подбавили ещё других смертников,
повезли арестантским вагоном в Иваново.
На товарном дворе в Иванове отделили троих: Сабурова, Власова и из чужой группы, а
остальных увели сразу — значит, на расстрел, чтоб не загружать тюрьму. Так Власов и
простился со Смирновым.
Трёх оставшихся посадили в промозглой октябрьской сырости во дворе тюрьмы № 1 и
держали часа четыре, пока уводили, приводили и обыскивали другие этапы. Ещё,
собственно, не было доказательств, что их сегодня же не расстреляют. Эти четыре часа ещё
надо просидеть на земле и передумать! Был момент, Сабуров понял так, что ведут на
расстрел (а вели в камеру). Он не закричал, но так вцепился в руку соседа, что закричал от
боли тот. Охрана потащила Сабурова волоком, подталкивая штыками.
В той тюрьме было четыре смертных камеры — в одном коридоре с детскими и
больничными! Смертные камеры были о двух дверях: обычная деревянная с волчком и
железная решётчатая, а каждая дверь о двух замках (ключи у надзирателя и корпусного
порознь, чтоб не могли отпереть друг без друга). 43–я камера была через стену от
следовательского кабинета, и по ночам, когда смертники ждут расстрела, ещё крики
истязуемых драли им уши.
Власов попал в 61–ю камеру. Это была одиночка: длиною метров пять, а шириною чуть