Page 230 - Архипелаг ГУЛаг

В первый миг, когда указывают жертву, остальным становится легче («не я!»), — но
сейчас же после увода становится вряд ли легче, чем тому, кого повели. На весь следующий
день обречены оставшиеся молчать и не есть.
Впрочем, Гераська, громивший сельсовет, много ел и много спал, по–крестьянски
обжившись и здесь. Он как будто поверить не мог, что его расстреляют. (Его и не
расстреляли: заменили десяткой.)
Некоторые на глазах сокамерников за три–четыре дня становились седыми.
Когда так затяжно ждут смерти — отрастают волосы, и камеру ведут стричь, ведут
мыть. Тюремный быт прокачивает своё, не зная приговоров.
Кто–то терял связную речь и связное понимание — но всё равно они оставались ждать
своей участи здесь же. Тот, кто сошёл с ума в камере смертников, сумасшедшим и
расстреливается.
Помилований приходило немало. Как раз в ту осень 1937 впервые после революции
ввели пятнадцати–и двадцатипятилетние сроки, и они оттянули на себя много расстрелов.
Заменяли и на десятку. Даже и на пять заменяли, в стране чудес возможны и такие чудеса:
вчера ночью был достоин казни, сегодня утром — детский срок, лёгкий преступник, в лагере
имеешь шанс быть бесконвойным.
Сидел в их камере В.Н. Хоменко, шестидесятилетний кубанец, бывший есаул, «душа
камеры», если у смертной камеры может быть душа: шутковал, улыбался в усы, не давал
вида, что горько. — Ещё после японской войны он стал негоден к строю и усовершился по
коневодству, служил в губернской земской управе, а к тридцатым годам был при ивановском
областном земельном управлении «инспектором по фонду коня РККА», то есть как бы
наблюдающим, чтобы лучшие кони доставались армии. Он посажен был и приговорён к
расстрелу за то, что вредительски рекомендовал кастрировать жеребят до трёх лет, чем
«подрывал боеспособность Красной армии». — Хоменко подал кассационную жалобу. Через
55 дней вошёл корпусной и указал ему, что на жалобе он написал не ту инстанцию. Тут же,
на стенке, карандашом корпусного, Хоменко перечеркнул одно учреждение, написал вместо
него другое, как будто заявление было на пачку папирос. С этой корявой поправкой жалоба
ходила ещё 60 дней, так что Хоменко ждал смерти уже четыре месяца. (А пождать
год–другой, — так и все же мы её годами ждём, Косую! Разве весь мир наш — не камера
смертников?..) И пришла ему — полная реабилитация. (За это время Ворошилов так и
распорядился: кастрировать до трёх лет.) То — голову с плеч, то — пляши изба и печь!
Помилований приходило немало, многие всё больше надеялись. Но Власов,
сопоставляя с другими своё дело и, главное, поведение на суде, находил, что у него
наворочено тяжче. И кого–то же надо расстреливать? Уж половину–то смертников —
наверно надо? И верил он, что его расстреляют. Хотелось только при этом головы не
согнуть. Отчаянность, свойственная его характеру, у него возвратно накоплялась, и он
настроился дерзить до конца.
Подвернулся и случай. Обходя тюрьму, зачем–то (скорей всего — чтоб нервы
пощекотать) велел открыть двери их камеры и стал на пороге Чангули — начальник
следственного отдела Ивановского НКВД. Он заговорил о чём–то, спросил:
— А кто здесь по кадыйскому делу?
Он был в шёлковой сорочке с короткими рукавами, которые только–только появлялись
тогда и ещё казались женскими. И сам он или эта его сорочка были обвеяны сладящи–ми
духами, которые и потянуло в камеру.
Власов проворно вспрыгнул на кровать, крикнул пронзительно:
— Что это за колониальный офицер?! Пошёл вон, убийца!! — и сверху сильно, густо
плюнул Чангули в лицо.
И — попал!
И тот — обтёрся и отступил. Потому что войти в эту камеру он имел право только с
шестью охранниками, да и то неизвестно — имел ли.
Благоразумный кролик не должен так поступать. А что если именно у этого Чангули