Page 233 - Архипелаг ГУЛаг

признание членов бывших революционных партий политическими противниками и указывая
не на карательный характер решёток, а необходимость лишь изолировать (и, очевидно,
временно) этих старомодных революционеров от поступательного хода нового общества. Со
всем тем и приняли своды старых централов (а Суздальский, кажется, и с Гражданской
войны) — эсеров, анархистов и социал–демократов.
Все они вернулись сюда с сознанием своих арестантских прав и с давней проверенной
традицией — как их отстаивать. Как законное (у царя отбитое и революцией
подтверждённое) принимали они специальный политпаёк (включая и полпачки папирос в
день); покупки с рынка (творог, молоко); свободные прогулки по много часов в день;
обращение надзора к ним на «вы» (а сами они перед тюремной администрацией не
поднимались); объединение мужа и жены в одной камере; газеты, журналы, книги,
письменные принадлежности и личные вещи до бритв и ножниц — в камере; трижды в
месяц—отправку и получение писем; раз в месяц свидание; уж конечно ничем не
загороженные окна (ещё тогда не было и понятия «намордник»); хождение из камеры в
камеру беспрепятственное; прогулочные дворики с зеленью и сиренью; вольный выбор
спутников по прогулке и переброс мешочка с почтой из одного прогулочного дворика на
другой; и отправку беременных 142 за два месяца до родов из тюрьмы в ссылку.
Но это всё — только политрежим. Однако политические 20–х годов хорошо ещё
помнили нечто и повыше: самоуправление политических и оттого ощущение себя в тюрьме
частью целого, звеном общины. Самоуправление (свободное избрание старост,
представляющих перед администрацией все интересы всех заключённых) ослабляло
давление тюрьмы на отдельного человека, принимая его всеми плечами зараз, и умножало
каждый протест слитием всех голосов.
И всё это они взялись отстаивать! А тюремные власти всё это взялись отнять! И
началась глухая борьба, где не рвались артиллерийские снаряды, лишь изредка гремели
винтовочные выстрелы, а звон выбиваемых стёкол ведь не слышен далее полуверсты. Шла
глухая борьба за остатки свободы, за остатки права иметь суждение, шла глухая борьба
почти двадцать лет — но о ней не изданы фолианты с иллюстрациями. И все переливы её,
списки побед и списки поражений — почти недоступны нам сейчас, потому что ведь и
письме нности нет на Архипелаге, и устность прерывается со смертью людей. И только
случайные брызги этой борьбы долетают до нас иногда, освещенные лунным, не первым и не
чётким, светом.
Да и мы с тех пор куда надмились! — мы же знаем танковые битвы, атомные взрывы —
что это нам за борьба, если камеры заперли на замки, а заключённые, осуществляя своё
право на связь, перестукиваются открыто, кричат из окна в окно, спускают ниточки с
записками с этажа на этаж и настаивают, чтобы хоть старосты партийных фракций обходили
камеры свободно? Что это нам за борьба, если начальник Лубянской тюрьмы входит в
камеру, а анархистка Анна Га–расёва (1926) или эсерка Катя Олицкая (1931) отказываются
встать при его входе? (И этот дикарь придумывает наказание: лишить её права… выходить
на оправку из камеры.) Что за борьба, если две девушки, Шура и Вера (1925), протестуя
против подавляющего личность лубянского приказа разговаривать только шёпотом —
запевают громко в камере (всего лишь о сирени и весне) — и тогда начальник тюрьмы
латыш Дукис отволакивает их за волосы по коридору в уборную? Или если (1924) в
арестантском вагоне из Ленинграда студенты поют революционные песни, а конвой за это
лишает их воды? Они кричат ему: «Царский конвой так бы не сделал!» — а конвой их бьёт?
Или эсер Козлов на пересылке в Ке–ми громко обзывает охрану палачами — и за то
проволочен волоком и бит?
Ведь мы привыкли под доблестью понимать доблесть только военную (ну, или ту, что в
космос летает), ту, что позвякивает орденами. Мы забыли доблесть другую

142 С 1918 эсерок не стеснялись брать в тюрьму и беременными.