Page 235 - Архипелаг ГУЛаг

тот же день все партийные фракции всех трёх скитов подали заявления с ультиматумом
Москве и администрации Соловков: или до конца навигации всех их отсюда вывезти, или
оставить прежний режим. Срок ультиматума — две недели, иначе все скиты объявят
голодовку.
Такое единство заставляло себя выслушать. Такого ультиматума мимо ушей не
пропустишь. За день до срока ультиматума приехал Эйхманс в каждый скит и объявил:
Москва отказала. И в назначенный день во всех трёх скитах (уже теряющих теперь и связь)
началась голодовка (не сухая, воду пили). В Савватии голодало около двухсот человек.
Больных освободили от голодовки сами. Врач из своих арестантов каждый день обходил
голодающих. Коллективную голодовку всегда трудней держать, чем единоличную: ведь она
равняется по самым слабым, а не по самым сильным. Имеет смысл голодать только с
безотказной решимостью и так, чтоб каждый хорошо знал остальных лично и был в них
уверен. При разных партийных фракциях, при нескольких стах человек неизбежны
разногласия, моральные терзания из–за других. После пятнадцати суток в Савватии
пришлось провести тайное (носили урну по комнатам) голосование: держаться дальше или
снимать голодовку?
А Москва и Эйхманс выжидали: ведь они были сыты, и о голодовке не захлёбывались
столичные газеты, и не было студенческих митингов у Казанского собора. Глухая закрытость
уже уверенно формировала нашу историю.
Скиты сняли голодовку. Они её не выиграли. Но, как оказалось, и не проиграли: режим
на зиму остался прежним, только добавилась заготовка дров в лесу, но в этом была и логика.
Весной же 1925 показалось наоборот — что голодовка выиграна: арестантов всех трёх
голодавших скитов увезли с Соловков! На материк! Уже не будет полярной ночи и
полугодового отрыва!
Но был очень суров (по тому времени) принимающий конвой и дорожный паёк. А
скоро их коварно обманули: под предлогом, что старостам удобно жить в «штабном» вагоне
вместе с общим хозяйством, их обезглавили: вагон со старостами оторвали в Вятке и
погнали в Тобольский изолятор. Только тут стало ясно, что голодовка прошлой осени
проиграна: сильный и влиятельный старостат срезали для того, чтобы завинтить режим у
остальных. Ягода и Катанян лично руководили водворением бывших соловчан в стоявшее
уже давно, но до сих пор не заселенное тюремное здание Верхнеуральского изолятора,
который таким образом был «открыт» ими весной 1925 года (при начальнике Дуппоре) — и
которому предстояло стать изрядным пугалом на много десятилетий.
На новом месте у бывших соловчан сразу отняли свободное хождение: камеры взяли на
замки. Старост всё–таки выбрать удалось, но они не имели права обхода камер. Запрещено
было неограниченное перемещение денег, вещей и книг между камерами, как раньше. Они
перекрикивались через окна — тогда часовой выстрелил с вышки в камеру. В ответ устроили
обструкцию — били стёкла, портили тюремный инвентарь. (Да ведь в наших тюрьмах ещё и
задумаешься— бить ли стёкла, ведь возьмут и на зиму не вставят, ничего дивного. Это при
царе стекольщик прибегал мигом.) Борьба продолжалась, но уже с отчаянием и в условиях
невыгодных.
Году в 1928 (по рассказу Петра Петровича Рубина) какая–то причина вызвала новую
дружную голодовку всего Верхнеуральского изолятора. Но теперь уже не было их прежней
строго–торжественной обстановки, и дружеских ободрений, и своего врача. На какой–то
день голодовки тюремщики стали врываться в камеры в превосходном числе — и попросту
бить ослабевших людей палками и сапогами. Избили — и кончилась голодовка.

* * *

Наивную веру в силу голодовок мы вынесли из опыта прошлого и из литературы
прошлого. А голодовка — оружие чисто моральное, она предполагает, что у тюремщика не
вся ещё совесть потеряна. Или что тюремщик боится общественного мнения. И только тогда