Page 258 - Архипелаг ГУЛаг

стерпел бы он эту «губу», но стал ему политотдел ещё грозить судом! Вот эта угроза
потрясла и оскорбила Коверченко: значит, бомбы хоронить — Иван лети? а за поганую
полуторку — в тюрьму? Ночью он вылез в окно, ушёл на Двину, там знал спрятанную
моторку своего приятеля и угнал её.
Оказался он не пьянчужка с короткой памятью: теперь за всё, что политотдел ему
причинял, он хотел мстить: и в Литве бросил лодку, пошёл к литовцам просить: «братцы,
отведите к партизанам! примите, не пожалеете, мы им накрутим!» Но литовцы решили, что
он подослан.
Был у Ивана зашит аккредитив. Он взял билет на Кубань, однако, подъезжая к Москве,
уже сильно напился в ресторане. Поэтому, из вокзала выйдя, прищурился на Москву и велел
таксёру: «Вези–ка меня в посольство!» — «В какое?» — «Да хрен с ним, в любое». И шофёр
привёз. «Эт какое ж?» — «Французское». — «Ладно».
Может быть, его мысль сбивалась и намерения к посольству у него сперва были одни, а
теперь стали другие, но ловкость и сила его ничуть не охилели: он не напугал приворотного
милиционера, тихонько обошёл в переулок и взмахнул на гладкий двухростовый забор. Во
дворе посольства пошло легче: никто его не обнаружил и не задержал, он прошёл внутрь,
миновал комнату, другую и увидел накрытый стол. Многое было на столе, но больше всего
его поразили груши, соскучился он по ним, напихал теперь все карманы кителя и брюк. Тут
вошли хозяева ужинать. «Эй вы, французы! — стал на них первый наседать и кричать
Коверченко. Подступило ему, что Франция ничего хорошего за последние сто лет не
совершила. —Вы почему ж революции не делаете? Вы что ж де Голля к власти тянете? А мы
вас — кубанской пшеничкой снабжай? Не–вый–детИ» — «Кто вы? Откуда?» — изумились
французы. Сразу беря верный тон, Коверченко нашёлся: «Майор МГБ». Французы
встревожились: «Но всё равно вы не должны врываться. Вы — по какому делу?» — «Да я вас
в рот … !!»— объявил им Коверченко уже напрямик, от души. И ещё немного перед ними
помолодцевал, да заметил, что из соседней комнаты уже звонят о нём по телефону. И
хватило у него трезвости начать отступление, но — груши стали у него выпадать из
карманов! — и позорный смех преследовал его…
А впрочем, стало у него сил не только уйти из посольства целым, но и куда–то дальше.
На другое утро проснулся он на Киевском вокзале (не в Западную ли Украину ехать
собрался?)— и тут вскоре его взяли.
На следствии бил его сам Абакумов, рубцы на спине вздулись толщиною в руку.
Министр бил его, разумеется, не за груши и не за справедливый упрёк французам, а
добивался: кем и когда завербован. И срок ему вкатили двадцать пять.
Много таких рассказов, но, как и всякий вагон, арестантский затихает в ночи. Ночью не
будет ни рыбы, ни воды, ни оправки.
И тогда, как всякий иной вагон, его наполняет ровный колёсный шум, ничуть не
мешающий тишине. И тогда, если ещё и конвойный ушёл из коридора, можно из третьего
мужского купе тихо поговорить с четвёртым женским.
Разговор с женщиной в тюрьме — он совсем особенный. В нём благородное что–то,
даже если говоришь о статьях и сроках.
Один такой разговор шёл целую ночь, и вот при каких обстоятельствах. Это было в
июле 1950 года. На женское купе не набралось пассажирок, была всего одна молодая
девушка, дочь московского врача, посаженная по 58–10. А в мужских занялся шум: стал
конвой сгонять всех зэков из трёх купе в два (уж по сколько там сгрудили — не спрашивай).
И ввели какого–то преступника, совсем не похожего на арестанта. Он был прежде всего не
острижен — и волнистые светло–жёлтые волосы, истые кудри, вызывающе лежали на его
породистой большой голове. Он был молод, осанист, в военном английском костюме. Его
провели по коридору с оттенком почтения (конвой сам оробел перед инструкцией,
написанной на конверте его дела), — и девушка успела это всё рассмотреть. А он её не видел
(и как же потом жалел!).
По шуму и сутолоке она поняла, что для него освобождено особое купе — рядом с ней.