Page 253 - Архипелаг ГУЛаг

конвоя понял бы, что здесь лучше не связываться. А вот случай попроще, и тем подаёт он
надежду, что не один такой был. В вагон–заке Москва–Новосибирск в августе 1945 года (в
нём этапировался А. Сузи) тоже не случилось воров. А путь предстоял долгий, поезда
тянулись тогда. Не торопясь, начальник конвоя объявил в удобное время обыск —
поодиночке, с вещами в коридоре. Вызываемых раздевали по тюремным правилам, но не в
этом таился смысл обыска, потому что обысканные возвращались в свою же набитую камеру
и любой нож и любое запретное можно было потом из рук в руки передавать. Истинный
обыск был в пересмотре всех личных вещей — надетых и из мешков. Здесь, у мешков, не
скучая весь долгий обыск, простоял с надменным неприступным видом начальник конвоя,
офицер, и его помощник, сержант. Грешная жажда просилась наружу, но офицер замыкал её
притворным безразличием. Это было положение старого блударя, который рассматривает
девочек, но стесняется посторонних, да и самих девочек тоже, не знает, как подступиться.
Как ему нужны были несколько воров! Но воров в этапе не было.
В этапе не было воров, но были такие, кого уже коснулось и заразило воровское
дыхание тюрьмы. Ведь пример воров поучителен и вызывает подражание: он показывает,
что есть лёгкий путь жить в тюрьме. В одном из купе ехали два недавних офицера — Санин
(моряк) и Мережков. Они были оба по 58–й, но уже перестраивались. Санин при поддержке
Мережкова объявил себя старостой купе и попросился через конвоира на приём к
начальнику конвоя (он разгадал эту надменность, её нужду в своднике!). Небывалый случай,
но Санина вызвали, и где–то там состоялась беседа. Следуя примеру Санина, попросился
кто–то из другого купе. Был принят и тот.
А наутро хлеба выдали не 550 граммов, как был в то время этапный паёк, а — 250.
Пайки роздали, начался тихий ропот. Ропот, — но, боясь «коллективных действий», эти
политические не выступали. Нашёлся только один, кто громко спросил у раздатчика:
— Гражданин начальник! А сколько эта пайка весит?
— Сколько положено! — ответили ему.
—Требую перевески, иначе не возьму! — громко заявил отчаянный.
Весь вагон затаился. Многие не начинали паек, ожидая, что перевесят и им. И тут–то
пришёл во всей своей непорочности офицер. Все молчали, и тем тяжелее, тем неотвратимее
придавили его слова:
— Кто тут выступил против советской власти? Обмерли сердца. (Возразят, что это —
общий приём, что
это и на воле любой начальник заявляет себя советской властью и пойди с ним поспорь.
Но для пуганых, для только что осуждённых за антисоветскую деятельность — страшней.)
— Кто тут поднял мятеж из–за пайки? — настаивал офицер.
— Гражданин лейтенант, я хотел только… —уже оправдывался во всём виноватый
бунтарь.
— Ах, это ты, сволочь? Это тебе не нравится советская власть?
(И зачем бунтовать? зачем спорить? Разве не легче съесть эту маленькую пайку,
перетерпеть, промолчать?.. А вот теперь встрял…)
— …Падаль вонючая! Контра! Тебя самого повесить — а ты ещё пайку вешать?! Тебя,
гада, советская власть поит–кормит— и ты ещё недоволен? Знаешь, что за это будет?..
Команда конвою: «Заберите его!» Гремит замок. «Выходи, руки назад!» Несчастного
уводят.
— Ещё кто недоволен? Ещё кому перевесить?
(Как будто что–то можно доказать! Как будто где–то пожалуешься, что было двести
пятьдесят, и тебе поверят, а лейтенанту не поверят, что было точно пятьсот пятьдесят.)
Битому псу только плеть покажи. Все остальные оказались довольны, и так
утвердилась штрафная пайка на все дни долгого путешествия. И сахара тоже не стали
давать — его брал конвой.
(Это было в лето двух великих Побед — над Германией и над Японией, побед, которые
извеличат историю нашего Отечества, и внуки и правнуки будут их изучать.)