Page 261 - Архипелаг ГУЛаг

кто–то кого–то на перроне сейчас встречает, провожает, и может быть, даже с цветами. Это
было двадцать минут почти свободы: густел вечер, зажигались первые звёзды, красные и
зелёные огни на путях, звучала музыка. Продолжается жизнь без нас — и даже уже не
обидно.
Полюби такие минуты — и легче станет тюрьма. А то ведь разорвёт от злости.
Если до воронка перегонять зэков опасно, рядом — дороги и люди, — то вот ещё
хорошая команда из конвойного устава: «Взяц–ца под руки!» Ничего в ней нет
унизительного— взяться под руки! Старикам и мальчишкам, девушкам и старухам,
здоровым и калекам. Если одна твоя рука занята вещами — под эту руку тебя возьмут, а ты
берись другою. Теперь вы сжались вдвое плотнее, чем в обычном строю, вы сразу
отяжелели, вы все стали хромы, на перевесе от вещей, от неловкости с ними, вас всех качает
неверно. Грязные, серые, нелепые существа, вы идёте как слепцы, с кажущейся нежностью
друг ко другу — карикатура на человечество!
А воронка, может быть, и вовсе нет. А начальник конвоя, может быть, трус, он боится,
что не доведёт, — и вот так, отяжелённые, болтаясь на ходу, стукаясь о вещи, — вы
поплетётесь и по городу, до самой тюрьмы.
Есть и ещё команда — карикатура уже на гусей: «Взяться за пятки!» Это значит, у кого
руки свободны, —каждой рукой взять себя за ногу около щиколотки. И теперь — «шагом
марш!» (Ну–ка, читатель, отложите книгу, пройдите по комнате!.. И как? Скорость какая?
Что видели вокруг себя? А как насчёт побега?) Со стороны представляете три–четыре
десятка таких гусей? (Киев, 1940.)
На улице не обязательно август, может быть — декабрь 1946, а вас гонят без воронка
при сорока градусах мороза на Петропавловскую пересылку. Как легко догадаться, в
последние часы перед городом конвой вагон–зака не трудился водить вас на оправку, чтоб не
мараться. Ослабевшие от следствия, схваченные морозом, вы теперь почти не можете
удержаться, особенно женщины. Ну так что ж! Это лошади надо остановиться и распереться,
это собаке надо отойти и поднять ногу у забора. А вы, люди, можете и на ходу, кого нам
стесняться в своём отечестве? На пересылке просохнет… Вера Корнеева нагнулась
поправить ботинок, отстала на шаг — конвоир тотчас притравил её овчаркой, и овчарка
через всю зимнюю одежду укусила её в ягодицу. Не отставай! А узбек упал — и его бьют
прикладами и сапогами.
Не беда, это не будет сфотографировано для «Дейли экспресс». И начальника конвоя до
его глубокой старости никто никогда не будет судить.

* * *

И воронки тоже пришли из истории. Тюремная карета, описанная Бальзаком, — чем не
воронок? Только медленней тащится и не набивают так густо.
Правда, в 20–е годы ещё гоняли арестантов пешими колоннами по городам, даже по
Ленинграду, на перекрестках они останавливали движение. («Доворовались?» — корили их с
тротуаров. Ещё ж никто не знал великого замысла канализации…)
Но, живой к техническим веяниям, Архипелаг не опоздал перенять чёрного ворона, а
ласковей—воронка. На ещё булыжные мостовые наших улиц первые воронки вышли с
первыми же грузовиками. Они были плохо подрессорены, в них сильно трясло — но и
арестанты становились не хрустальные. Зато укупорка уже тогда, в 1927, была хороша: ни
единой щёлки, ни электрической лампочки внутри, уже нельзя было ни дохнуть, ни глянуть.
И уже тогда набивали коробки воронков стоя до отказу. Это не так чтобы было нарочито
задумано, а — колёс не хватало.
Много лет они были серые стальные, откровенно тюремные. Но после войны в
столицах спохватились — стали красить их снаружи в радостные тона и писать сверху:
«Хлеб» (арестанты и были хлебом строительств), «Мясо» (верней бы написать — «Кости»), а
то и «Пейте советское шампанское!»