Page 254 - Архипелаг ГУЛаг

Проголодали день, проголодали два, несколько поумнели, и Санин сказал своему купе:
«Вот что, ребята, так пропадём. Давайте, у кого есть хорошие вещи, — я выменяю, принесу
вам пожрать». Он с большой уверенностью одни вещи брал, другие отклонял (не все
соглашались и давать — так никто ж их и не вынуждал!). Потом попросился на выход вместе
с Мережковым, странно — конвой их выпустил. Они ушли с вещами в сторону купе конвоя и
вернулись с нарезанными буханками хлеба и с махоркой. Это были те самые буханки— из
семи килограммов, недодаваемых на купе в день, только теперь они назначались не всем
поровну, а лишь тем, кто дал вещи.
И это было вполне справедливо: ведь все же признали, что они довольны и
уменьшенной пайкой. И справедливо было потому, что вещи чего–то стоят, за них надо же
платить. И в дальнем загляде тоже справедливо: ведь это слишком хорошие вещи для лагеря,
они всё равно обречены там быть отняты или украдены.
А махорка была — конвоя. Солдаты делились с заключёнными своею кровной
махрой — но и это было справедливо, потому что они тоже ели хлеб заключённых и пили их
сахар, слишком хороший для врагов. И наконец, справедливо было то, что Санин и
Мережков, не дав вещей, взяли себе больше, чем хозяева вещей, — потому что без них бы
это всё и не устроилось.
И так сидели, сжатые в полутьме, и одни жевали краюхи хлеба, принадлежащие
соседям, а те смотрели на них. Прикуривать же конвой не давал поодиночке, а в два часа
раз—и весь вагон заволакивался дымом, как будто что горело. Те, кто сперва с вещичками
жались, — теперь жалели, что не дали Санину, и просили взять у них, но Санин сказал:
потом.
Эта операция не прошла бы так хорошо и так до конца, если б то не были затяжные
поезда послевоенных лет, когда вагон–заки и перецепляли, и на станциях держали, — так
зато без после войны и вещичек бы тех не было, за которыми гоняться. До Куйбышева ехали
неделю — и всю неделю от государства давали только двести пятьдесят граммов хлеба
(впрочем, двойную блокадную норму), сушёную воблу и воду. Остальной хлеб нужно было
выкупить за свои вещи. Скоро предложение превысило спрос, и конвой уже очень неохотно
брал вещи, перебирал.
На Куйбышевскую пересылку их свозили, помыли, вернули в том же составе в тот же
вагон. Конвой принял их новый, — но по эстафете ему было, очевидно, объяснено, как
добывать вещи, — и тот же порядок покупки собственной пайки возобновился до
Новосибирска. (Легко представить, что этот заразительный опыт в конвойных дивизионах
переимчиво распространялся.)
Когда в Новосибирске их высадили на землю между путями и какой–то ещё новый
офицер пришёл, спросил: «Есть жалобы на конвой?» — все растерялись, и никто ему не
ответил.
Правильно рассчитал тот первый начальник конвоя.

* * *

Ещё отличаются пассажиры вагон–зака от пассажиров остального поезда тем, что не
знают, куда идёт поезд и на какой станции им сходить: ведь билетов у них нет и маршрутных
табличек на вагонах они не читают. В Москве их иногда посадят в такой дали от перрона,
что даже и москвичи не сообразят: какой же это из восьми вокзалов. Несколько часов в
смраде и стиснутости сидят арестанты и ждут маневрового паровоза. Вот он придёт, отведёт
вагон–зак к уже сформированному составу. Если лето, то донесутся станционные динамики:
«Москва–Уфа отходит с третьего пути… С первой платформы продолжается посадка на
Москва–Ташкент…» Значит, вокзал — Казанский, и знатоки географии Архипелага и путей
его теперь объясняют товарищам: Воркута, Печора — отпадают, они — с Ярославского;
отпадают кировские, горьковские лагеря.
Так попадают плевелы в жатву славы. Но — плевелы ли? Ведь нет же лагерей