Page 382 - Архипелаг ГУЛаг

отсидев и трёх лет, он уже и забыл об этом маленьком эпизоде своей жизни. Не то досталось
Зубовым. По полных десять они отбыли в лагерях (из них по четыре — в Особых), ещё по
четыре— без всякого приговора— в ссылке; освобождены были лишь тем, что вообще
распущена была самая ссылка, но судимость не была снята с них тогда, ни через
шестнадцать, ни даже через девятнадцать лет после события, она не пустила их вернуться в
свой дом под Москву, мешала им тихо дожить жизнь!
В 1958 Главная Военная Прокуратура СССР ответила им: ваша вина доказана и к
пересмотру нет оснований. Лишь в 1962, через 20 лет, прекращено было их дело по 58–10
(антисоветский умысел) и 58–11 («организация» из мужа и жены). По статье же 193–17–7–г
(соучастие дезертирству) определена была им мера 5 лет и применена (! — через двадцать
лет!) сталинская амнистия. Так и написано было двум разбитым старикам в 1962 году: «с 7
июля 1945 года вы считаетесь освобождёнными со снятием судимости»!
Вот чего боится и чего не боится злопамятный мстительный нерассудливый Закон.
После амнистии стали мазать, мазать кисти КВЧ и издевательскими лозунгами
украсили внутренние арки и стены лагерей: «На широчайшую амнистию— ответим родной
партии и правительству удвоением производительности труда!»
Амнистированы–то были уголовники и бытовики, они уходили, а уж отвечать
удвоением должны были политические… Чувство юмора— не просветляло начальства.
С нашим, «фашистским», приездом тотчас начались в Новом Иерусалиме ежедневные
освобождения. Ещё вчера ты видел этих женщин в зоне безобразными, отрёпанными,
сквернословящими— и вот они преобразились, помылись, пригладили волосы и в невесть
откуда взявшихся платьях в горошину и в полоску, с жакетами через руку скромно идут на
станцию. Разве в поезде догадаешься, как она волнисто умеет запетлять матом?
А вот выходят за ворота блатные и полуцвет (подражающие). Эти не оставили своих
развязных манер и там: они ломаются, приплясывают, машут оставшимся и кричат, а из окон
кричат их друзья. Охрана не мешает—уркам всё можно. Один уркач не без выдумки ставит
стоймя свой чемодан, легко на него становится и, заломя шапку, откидывая полы пиджачка,
где–то сдрюченного на пересылке или выигранного в карты, играет на мандолине
прощальную серенаду лагерю, поёт какую–то блатную чушь. Хохот.
Освобождённые ещё долго идут по тропинке вокруг лагеря и дальше по полю — и
переплёты проволоки не закрывают открытого обзора нам. Сегодня эти воры будут гулять по
московским бульварам, может быть в первую же неделю они сделают скачок (обчистят
квартиру), разденут на ночной улице твою жену, сестру или дочь.
А вы пока, фашисты (и Матронина— тоже фашист], — удвойте производительность
труда!

* * *

Из–за амнистии везде не хватало рабочих рук, шли перестановки. На короткое время
меня из карьера «бросили» в цех. Тут я насмотрелся на механизацию Матрониной. Всем
здесь доставалось, но удивительнее всех работала одна девчёнка— поистине героиня труда,
но не подходящая для газеты. Её место, её должность в цеху никак не называлась, а назвать
можно было — «верхняя расставлялка». Около ленты, идущей из пресса с нарезанными
мокрыми кирпичами (только что замешенные из глины, они очень тяжелы), стояли две
девушки— нижняя расставлялка и подавалка. Этим не приходилось сгибаться, лишь
поворачиваться, и то не на большой угол. Но верхней расставлялке — стоящей на
постаменте царице цеха — надо было непрерывно: наклоняться; брать у ног своих
поставленный подавалкой мокрый кирпич; не разваливая его, поднимать до уровня своего
пояса или даже плеч; не меняя положения ног, разворачиваться станом на прямой угол
(иногда направо, иногда налево, в зависимости от того, какая приёмная вагонетка
нагружалась); и расставлять кирпичи на пяти деревянных полках, по двенадцати на каждой.
Движения её не знали перерыва, остановки, изменения, они делались в быстром