Page 378 - Архипелаг ГУЛаг

последние месяцы. Правда, всю войну политических не выпускали, и её тоже задержат до
пресловутого Особого распоряжения. Но и это не наводит никакой тени на её состояние: она
служит партии, неважно— на воле или в лагере. Она— из болыпевицкого заповедника. Она
повязывается в лагере красной и только красной косынкой, хотя ей уже за сорок (таких
косынок не носит на заводе ни одна лагерная девчёнка и ни одна вольная комсомолка).
Никакой обиды за расстрел мужа и за собственные отсиженные восемь лет она не
испытывает. Все эти несправедливости учинили, по её мнению, отдельные ягодинцы или
ежовцы, а при товарище Берии сажают только правильно. Увидев меня в одежде советского
офицера, она при первом же знакомстве сказала: «Те, кто меня посадил, теперь могут
убедиться в моей ортодоксальности!» Недавно она написала письмо Калинину и цитирует
всем, кто хочет или вынужден её слушать: «Долгий срок заключения не сломил моей воли в
борьбе за советскую власть, за советскую промышленность».
Впрочем, когда Акимов пришёл и доложил ей, что блатные его не слушают, она не
пошла сама объяснять этим социально–близким вредность их поведения для
промышленности, но одёрнула его: «Так надо заставить! Для того вы и назначены!» Акимова
прибили— она не стала дальше бороться, а написала в лагерь: «Этот контингент больше к
нам не выводить». — Спокойно смотрит она и на то, как у неё на заводе девчёнки восемь
часов работают автоматами: все восемь часов без перерыва однообразные движения у
конвейера. Она говорит: «Ничего не поделаешь, для механизации есть более важные
участки». Вчера, в субботу, разнёсся слух, что сегодня опять не дадут нам воскресенья (так и
не дали). Девчёнки–автоматы окружили её стайкой и с горечью: «Ольга Петровна! Неужели
опять воскресенья не дадут? Ведь третье подряд! Ведь война кончилась!» В красной
косынке, она негодующе вскинула сухой тёмный профиль не женщины и не мужчины:
«Девочки, ка–кое нам может быть воскресенье?! В Москве стройка стоит без кирпичей!!»
(То есть она не знала, конечно, той именно стройки, куда повезут наши кирпичи, — но
умственным взором она видела ту обобщённую великую стройку, а девчёнкам хотелось
низменно постираться.)
Я нужен был Матрониной для того, чтобы удвоить число вагонеток за смену. Она не
проводила расчёта сил работяг, годности вагонеток, поглотительной способности завода, а
только требовала— удвоить! (И как, кроме кулака, мог бы удвоить вагонетки сторонний не
разбирающийся человек?) Я не удвоил, и вообще ни на одну вагонетку выработка при мне не
изменилась— и Матронина, не щадя, ругала меня при Барино–ве и при рабочих, в бабьей
голове своей не умещая того, что знает последний сержант: что даже ефрейтора нельзя
ругать при рядовом. И вот однажды, признав своё полное поражение на карьере и, значит,
неспособность руководить, я прихожу к Матрониной и сколь могу мягко прошу:
— Ольга Петровна! Я— хороший математик, быстро считаю. Я слышал, вам на заводе
нужен счетовод. Возьмите меня!
— Счетовод?! — возмущается она, ещё темнеет её жёсткое лицо, и кончики красной
косынки перемётываются на её затылок. — Счетоводом я любую девчёнку посажу, а нам
нужны командиры производства! Сколько вагонеток за смену недодали? Отправляйтесь! —
И как новая Афина Паллада она шлёт меня вытянутой дланью на карьер.
А ещё через день упраздняется самая должность мастера карьера, я разжалован, но не
просто, а мстительно. Матрони–на зовёт Баринова и велит:
— Поставь его с ломом и глаз не спускай! Чтобы шесть вагонеток за смену нагрузил!
Чтобы вкалывалі
И тут же, в своём офицерском одеянии, которым я так горжусь, я иду копать глину.
Баринову весело, он предвидел моё падение.
Если бы я лучше понимал скрытую настороженную связь всех лагерных событий, я мог
бы о своей участи догадаться ещё вчера. В иерусалимской столовой было отдельное
раздаточное окошко — для ИТР (инженерно–технических работников), откуда кормились
инженеры, бухгалтеры… и сапожники. После своего назначения мастером карьера, я,
усваивая лагерную хватку, подходил к этому окну и требовал себе питание оттуда. Поварихи