Page 380 - Архипелаг ГУЛаг

свободном от матраса, подушки и одеял, он сидит в телогрейке (в комнатах не тепло, ночи
осенние), в ботинках, ноги вытянув по щиту, спиной прислонясь к стене и, посасывая
карандаш, сурово смотрит на свой лист. (Не придумать худшего поведения для лагеря! — но

ни он, ни мы ещё не понимаем, как это видно и как за этим следят 279 .)
Ночами он пишет, а на день прячет — новеллу о Кампе–сино, испанском
республиканце, с которым он сидел в камере и чьей крестьянской основательностью
восхищён. А судьба Кампесино простая: проиграв войну Франко, приехал в Советский Союз,
здесь со временем посажен в тюрьму 280 .
Ингал не тёпел, первым толчком сердце ещё не раскрывается ему навстречу (написал и
подумал: а разве был тёпел я?). Но твёрдость его — образец достойный. Писать в лагере! —
до этого и я когда–нибудь возвышусь, если не погибну. А пока я измучен своим суетным
рыском, придавлен первыми днями гли–нокопа. Погожим сентябрьским вечером мы с
Борисом находим время лишь посидеть немного на куче шлака у предзонника.
Со стороны Москвы за шестьдесят километров небо цветно полыхает в салютах— это
«праздник победы над Японией». Но унылым тусклым светом горят фонари нашей лагерной
зоны. Красноватый враждебный свет из окон завода. И вереницей таинственной, как годы и
месяцы нашего срока, уходят вдаль фонари на столбах обширной заводской зоны.
Обняв колени, худенький кашляющий Гаммеров повторяет:
Я тридцать лет вынашивал Любовь к родному краю И снисхожденья вашего Не жду…
И не желаю.

* * *

«Фашистов привезли! Фашистов привезли!»— так кричали не только в Новом
Иерусалиме. Поздним летом и осенью 1945 года так было на всех островах Архипелага. Наш
приезд — «фашистов» — открывал дорогу на волю бытовикам. Амнистию свою они узнали
ещё 7 июля, с тех пор сфотографировали их, приготовили им справки об освобождении,
расчёт в бухгалтерии — но сперва месяц, а где второй, где и третий амнистированные зэки
томились в опостылевшей черте колючки — их некем было заменить.
Их некем было заменить]— а мы–то, слепорожденные, ещё смели всю весну и всё лето
в своих законопаченных камерах надеяться на амнистию! Что Сталин нас пожалеет/… Что
он «учтёт Победу»!.. Что, пропустив нас в первой июльской амнистии, он даст потом вторую
особую для политических… (Рассказывали даже подробность: эта амнистия уже готова,
лежит на столе у Сталина, осталось только подписать, но он — в отпуску. Неисправимый
народ ждал подлинной амнистии, неисправимый народ верил!..) Но если нас помиловать —
кто спустится в шахты? кто выйдет с пилами в лес? кто отожжёт кирпичи и положит их на
стены? Коммунисты сумели создать такую систему, что прояви она великодушие — и мор,
глад, запустение, разорение тотчас объяли бы всю страну.
«Фашистов привезли!» Всегда ненавидевшие нас или брезговавшие нами, бытовики
теперь почти с любовью смотрели на нас за то, что мы их сменяли. И те самые пленники,
которые в немецком плену узнали, что нет на свете нации более презренной всеми, более
покинутой, более чужой и ненужной, чем русская, — теперь, спрыгивая из красных вагонов

279 По рассказу Аркадия Белинкова, Ингал потом в другом лагере так же всё писал, отгородясь у себя на
нарах, — зэки просили его, потом стали требовать, чтобы он показал, что он пишет (может— доносы?). Но,
увидев в этом лишь новое насилие над творчеством, только с другой стороны, — он отказался! И его — избили.
(По другому рассказу— убили.)

280 Эль Кампесино — значит: крестьянин, это прозвище. Звали его Валентин Гонсалес. Своей новеллы
Ингал по–настоящему никогда не кончит, потому что не узнает конца Кампесино. Тот переживёт своего
описателя. Я слышал, что он вывел группу зэков из лагеря в Туркмении и перевёл горами в Иран. И даже,
кажется, он тоже издал книгу о советских лагерях.