Page 383 - Архипелаг ГУЛаг

гимнастическом темпе — и так всю 8–часовую смену, если только не портился пресс. Ей всё
подкладывали и подкладывали— половину всех кирпичей, выпускаемых заводом за смену.
Внизу девушки менялись обязанностями, её же никто не менял за восемь часов. От пяти
минут такой работы, от этих махов головой и скручиваний туловищем должно было всё
закружиться. Девушка же в первой половине смены ещё и улыбалась (переговариваться
из–за грохота пресса было нельзя), может быть ей нравилось, что она выставлена на
пьедестал как королева красоты и все видят её босые голые крепкие ноги из–под
подобранной юбки и балетную гибкость талии.
За эту работу ей давали самую высокую в лагере пайку: триста граммов лишнего хлеба
(всего в день — 850) и на ужин кроме общих чёрных щей — «три стахановских»: три жалких
порции жидкой манной каши на воде — так мало её клали, что она лишь затягивала дно
глиняной миски.
«Мы работаем за деньги, а вы за хлеб, это не секрет», — сказал мне вольный чумазый
механик, чинивший пресс.
А приёмные вагонетки откатывали мы с одноруким алтайцем Луниным. Это были как
бы высокие башенки— шаткие, потому что от десяти полок по двенадцать кирпичей центр
тяжести их высоко поднимался. Гибкую, дрожащую, как этажерку, перегруженную
книгами, — такую вагонетку надо было тянуть железной ручкой по прямым рельсам; взвести
на подставную тележку (шабибюнку); застопорить на ней; теперь по другой прямой тянуть
эту тележку вдоль сушильных камер. Остановившись против нужной, надо было вагонетку
свезти с тележки и ещё по новому направлению толкать вагонетку перед собой в камеру.
Каждая камера была длинный узкий коридор, по стенам которого тянулось десять пазов и
десять планок. Надо было быстро без перекоса прогнать вагонетку вглубь, там отжать рычаг,
посадить все десять полок с кирпичами на десять планок, а десять пар железных лап
освободить и тотчас же выкатываться с пустой вагонеткой. Вся эта придумка была, кажется,
немецкая, прошлого века (у вагонетки была немецкая фамилия), да по–немецки полагалось,
чтобы не только рельсы держали вагонетку, но и пол, настланный над ямами, держал бы
откатчика, — у нас же доски были прогнившие, надломанные, и я оступался и проваливался.
Ещё, наверно, полагалась и вентиляция в камерах, но её не было, и пока я там возился с
неукладками (у меня часто получались перекосы, полки цеплялись, не садились, мокрые
кирпичи шлёпались мне на голову) — я наглаты–вался угарного запаха, он саднил
дыхательное горло.
Так что я не очень горевал по цеху, когда меня снова погнали на карьер. Не хватало
глинокопов— они тоже освобождались. Прислали на карьер и Борю Гаммерова, так мы стали
работать вместе. Норма была известная: за смену одному накопать, нагрузить и откатить до
лебёдки шесть вагонеток (шесть кубометров) глины. На двоих полагалось двенадцать. В
сухую погоду мы вдвоём успевали пять. Но начинался мелкий осенний дождичек–бусенец.
Сутки, и двое, и трое, без ветра, он шёл не усиливаясь и не переставая. Он не был
проливным, и никто бы не взял на себя прекратить наружные работы. «На трассе дождя не
бывает!» — знаменитый лозунг ГУЛАГа. Но в Новом Иерусалиме нам что–то не дают и
телогреек, и под этим нудным дождичком на рыжем карьере мы барахтаемся и мажемся в
своих старых фронтовых шинелях, впитавших в себя к третьему дню уже по ведру воды. И
обуви нам лагерь не даёт, и мы раскисляем в жидкой глине свои последние фронтовые
сапоги.
Первый день мы ещё шутим:
— Ты не находишь, Борис, что нам очень позавидовал бы сейчас барон Тузенбах? Ведь
он всё мечтал работать на кирпичном заводе. Помнишь? — так наработаться, чтобы прийти
домой, повалиться и сразу уснуть. Он полагал, очевидно, что будет сушилка для мокрого,
будет постель и горячее из двух блюд.
Но мы откатываем пару вагонеток, и, сердито стуча лопатой о железный бок
следующей вагонетки (глина плохо отваливается), я говорю уже с раздражением:
— Скажи, а какого чёрта трём сестрам не сиделось на месте? Их не заставляли по