Page 440 - Архипелаг ГУЛаг

гордость нации, — её сгущённые знания, энергию и талант!
Да не то же ли самое и через 12 лет с Николаем Ивановичем Вавиловым? Разве
Вавилов — не подлинный политический (по горькой нужде)? За 11 месяцев следствия он
перенёс 400 допросов. И на суде (9 июля 1941) не признал обвинений!
А безо всякой славы мировой — гидротехник профессор Родионов (о нём рассказывает
Витковский). Попав в заключение, он отказался работать по специальности— хотя это самый
лёгкий был для него путь. И тачал сапоги. Разве это — не подлинный политический? Он был
мирный гидротехник, он не готовился к борьбе, но если против тюремщиков он упёрся в
своих убеждениях— разве он не истый политический? Какая ему ещё партийная книжка?
Как внезапно звезда ярчеет в сотни раз — и потухает, так человек, не расположенный
быть политическим, может дать короткую сильную вспышку в тюрьме и за неё погибнуть.
Обычно мы не узнаём этих случаев. Иногда о них расскажет свидетель. Иногда лежит
блеклая бумажка и по ней можно строить только предположения:
Яков Ефимович Почтарь, рожд. 1887, беспартийный, врач. С начала войны— на 45–й
авиабазе Черноморского флота. Первый приговор военного трибунала Севастопольской базы
(17 ноября 1941)— 5 лет ИТЛ. Кажется, очень благополучно. Но что это? 22 ноября— второй
приговор: расстрел. И 27 ноября расстрелян. Что произошло в роковые пять дней между
17–м и 22–м? Вспыхнул ли он, как звезда? Или просто судьи спохватились, что мало? (По
первому делу он теперь реабилитирован. Значит, если бы не второе… ?)
А троцкисты? Чистокровные политические, этого у них не отнять.
(Мне кричат! мне колокольчиком звонят: станьте на место! Говорите о единственных
политических! — о несокрушимых коммунистах, кто и в лагере продолжал свято
верить… — хорошо, отведём им следующую отдельную главу.)
Историки когда–нибудь исследуют: с какого момента у нас потекла струйка
политической молодёжи? Мне кажется, с 43–44 года (я не имею в виду молодёжи
социалистов и троцкистов). Почти школьники (вспомним «демократическую партию» 1944
года) вдруг задумали искать платформу, отдельную от той, что им усиленно предлагают,
подсовывают под ноги. Ну, кем же их ещё назвать?
Только мы и о них ничего не знаем и не узнаем.
А если 22–летний Аркадий Белинков садится в тюрьму за свой первый роман
«Черновик чувств» (1943), ненапечатанный конечно, а потом в лагере пишет ещё (но на
грани умирания доверяет стукачу Кермайеру и получает новый срок), — неужели мы
откажем ему в звании политического?
В 1950 году студенты ленинградского механического техникума создали партию с
программой и уставом. Многих расстреляли. Рассказал об этом Арон Левин, получивший 25
лет. Вот и всё, придорожный столбик.
А что нашим современным политическим нужны стойкость и мужество несравненно
большие, чем прежним революционерам, это и доказывать не надо. Прежде за большие
действия присуждались лёгкие наказания, и революционеры не должны были быть уж так
смелы: в случае провала они рисковали только собой (не семьёй!), и даже не головой, а—
небольшим сроком.
Что значило до революции расклеить листовки? Забава, всё равно что голубей гонять,
не получишь и трёх месяцев срока. Но когда пять мальчиков группы Владимира Гершуни
готовят листовки: «наше правительство скомпрометировало себя», — на это нужна
примерно та же решимость, что пяти мальчикам группы Александра Ульянова для
покушения на царя.
И как это самовозгорается, как это пробуждается само в себе! В городе
Ленинске–Кузнецке — единственная мужская школа. С 9–го класса пятеро мальчиков
(Миша Бакст, их комсорг; Толя Тарантин, тоже комсомольский активист; Вельвелт Рейхтнал,
Николай Конев и Юрий Аниконов) теряют беззаботность. Они не терзаются девочками, ни
новыми танцами, они оглядываются на дикость и пьянство в своём городе и долбят, и
листают свой учебник истории, пытаясь как–то связать, сопоставить. Перейдя в 10–й класс,