Page 441 - Архипелаг ГУЛаг

перед выборами в местные советы (1950 год), они печатными буквами выводят свою первую
(и последнюю) простоватую листовку:
«Слушай, рабочий! Разве мы живём сейчас той жизнью, за которую боролись и
умирали наши деды, отцы и братья? Мы работаем — а получаем жалкие гроши, да и те
зажимают… Почитай и подумай о своей жизни…»
Они сами тоже только думают — и поэтому ни к чему не призывают. (В плане у них
был — цикл таких листовок и сделать гектограф самим.)
Клеили так: шли ночью по городу гурьбой, один налеплял четыре комка хлебного
мякиша, другой — на них листовку.
Ранней весной к ним в класс пришёл новый какой–то педагог и предложил… заполнить
анкеты печатным почерком 311 . Умолял директор не арестовывать их до конца учебного
года. Сидя уже под следствием, мальчишки больше всего жалели, что не побывают на
собственном выпускном вечере. «Кто руководил вами, сознайтесь!» (Не могли поверить
гебисты, что у мальчиков открылась простая совесть — ведь случай невероятный, ведь
жизнь дана один раз, зачем же задумываться?) Карцеры, ночные допросы, стояния. Закрытое
(уж конечно) заседание облсуда. (Судья— Пушкин, вскоре осуждённый за взятки.) Жалкие
защитники, растерянные заседатели, грозный прокуpop Трутнев (!). Всем — по 10 и по 8 лет,
и всех, семнадцатилетних, — в Особлаги.
Нет, не врёт переиначенная пословица: смелого ищи в тюрьме, глупого — в
политруках!
Я пишу за Россию безъязыкую и потому мало скажу о троцкистах: они все люди
письменные, и кому удалось уцелеть, те уж наверно приготовили подробные мемуары и
опишут свою драматическую эпопею полней и точней, чем смог бы я.
Но кое–что для общей картины.
Они вели регулярную подпольную борьбу в конце 20–х годов с использованием всего
опыта прежних революционеров, только ГПУ, стоявшее против них, не было таким
лопоухим, как царская Охранка. Не знаю, готовились ли они к той тотальной гибели,
которую определил им Сталин, или ещё думали, что кончится шутками и примирением. Во
всяком случае, они были мужественные люди. (Опасаюсь, впрочем, что, придя ко власти,
они принесли бы нам безумие не лучшее, чем Сталин.) Заметим, что и в 30–х годах, когда
уже подходило им под шею, они считали для себя всякий контакт с социалистами —
изменой и позором и поэтому в изоляторах держались отчуждённо, даже не передавали через
себя тюремную почту социалистов (ведь они считали себя ленинцами.) Жена И.Н.Смирнова
(уже после его расстрела) избегала общаться с социалистами, «чтобы не видел надзор» (то
есть как бы— глаза компартии)!
Такое впечатление (но не настаиваю), что в их политической «борьбе» в лагерных
условиях была излишняя суетливость, отчего появился оттенок трагического комизма. В
телячьих эшелонах от Москвы до Колымы они договаривали «о нелегальных связях,
паролях» — а их рассовали по разным лагпунктам и разным бригадам.
Вот бригаду КРТД, честно заслужившую производственный паёк, внезапно переводят
на штрафной. Что делать? «Хорошо законспирированная комячейка» обсуждает.
Забастовать? Но это значило бы клюнуть на провокацию. Нас хотят вызвать на провокацию,
а мы— мы гордо выйдем на работу и без пайка! Выйдем, а работать будем по–штрафному.
(Это — 37–й год, и в бригаде — не только «чистые» троцкисты, но и зачисленные как
троцкисты «чистые» ортодоксы, эти подали заявления в ЦК на имя товарища Сталина, в
НКВД на имя товарища Ежова, в ЦИК на имя товарища Калинина, в Генеральную
прокуратуру, и им крайне нежелательно теперь ссориться с лагерным начальством, от
которого будут зависеть сопровождающие характеристики.)

311 Продал ребят Фёдор Полотнянщиков, позже парторг Полысаев–ской шахты. Страна должна знать своих
стукачей