Page 443 - Архипелаг ГУЛаг

кличке Москва (в том лагере он известен был своей ночной выходкой: забрался в кабинет
начальника лагеря и оправился на его столе. Нашему бы брату— расстрел, ему— только
укоризна: наверно, классовый враг подучил?). Эти–то двадцать блатных только и огорчали
начальство, а «го–лодовочному активу» социально–чуждых начальник оперче–кистского
отдела Воркутлага Узков говорил, издеваясь:
— Думаете, Европа про вашу голодовку узнает? Чихали мы на Европу!
И был прав. Но социально–близких бандитов нельзя было ни бить, ни дать им умереть.
Впрочем, после половины голодовки добрались до их люмпен–пролетарского сознания, они
откололись, и пахан Москва по лагерному радио объяснил, что его попутали троцкисты.
После этого судьба оставшихся была— расстрел. Они сами своей голодовкой подали
заявку и список.
Нет, политические истинные— были. И много. И — жертвенны.
Но почему так ничтожны результаты их противостояния? Почему даже лёгких пузырей
они не оставили на поверхности?
Разберём и это. Позже.

Глава 11. БЛАГОНАМЕРЕННЫЕ

Но я слышу возмущённый гул голосов. Терпение товарищей иссякло! Мою книгу
захлопывают, отшвыривают, заплёвывают:
— В конце концов это наглость! это клевета! Где он ищет настоящих политических? О
ком он пишет? О каких–то попах, о технократах, о каких–то школьниках–сопляках… А
подлинные политические— это мыі Мы, непоколебимые! Мы, ортодоксальные, кристальные
(Оруэлл назвал их благомыслами). Мы, оставшиеся и в лагерях до конца преданными
единственно–верному…
Да уж судя по нашей печати — одни только вы вообще и сидели. Одни только вы и
страдали. Об одних вас и писать разрешено. Ну, давайте.
Согласится ли читатель с таким критерием: политзаключённые— это те, кто знают, за
что сидят, и тверды в своих убеждениях?
Если согласится, так вот и ответ: наши непоколебимые, кто, несмотря на личный арест,
остался предан единственно–верному и т. д., — тверды в своих убеждениях, но не знают, за
что сидяті И потому не могут считаться политзаключёнными.
Если мой критерий нехорош, возьмём критерий Анны Скрипниковой, за пять своих
сроков она имела время его обдумать. Вот он: «Политический заключённый это тот, у кого
есть убеждения, отречением от которых он мог бы получить свободу. У кого таких
убеждений нет — тот политическая шпана».
По–моему, неплохой критерий. Под него подходят гонимые за идеологию во все
времена. Под него подходят все революционеры. Под него подходят и «монашки», и
архиерей Преображенский, и инженер Пальчинский, а вот ортодоксы — не подходят.
Потому что: где ж те убеждения, от которых их понуждают отречься?
Их нет. А значит, ортодоксы, хоть это и обидно вымолвить, подобно тому портному,
глухонемому и клубному сторожу, попадают в разряд беспомощных, непонимающих жертв.
Но — с гонором.
Будем точны и определим предмет. О ком будет идти речь в этой главе?
Обо всех ли, кто, вопреки своей посадке, издевательскому следствию, незаслуженному
приговору и потом выжигающему лагерному бытию, — вопреки всему этому сохранил
коммунистическое сознание?
Нет, не обо всех. Среди них были люди, для которых эта коммунистическая вера была
внутренней, иногда единственным смыслом оставшейся жизни, но:
— они не руководствовались ею для «партийного» отношения к своим товарищам по
заключению, в камерных и барачных спорах не кричали им, что те посажены «правильно» (а
я, мол, — неправильно);