Page 463 - Архипелаг ГУЛаг

А? Что ответишь? Вы, потомки, вам этого не понять: что вот сейчас ответишь? Я
слышу, я слышу, нормальные свободные люди, вы кричите мне из 1990 года: «Да пошли его
на …! (Или, может, потомки уже не будут так выражаться? Я думаю — будут.) Посадили,
зарезали — и ещё ему советский человек!»
В самом деле, после всех тюрем, всех встреч, когда на меня хлынула информация со
всего света, — ну какой же я могу остаться советский? Где, когда выстаивало что–нибудь
советское против полноты информации?
И если б я столько был уже перевоспитан тюрьмой, сколько образован ею, я, конечно,
должен был бы сразу отрезать: «Нет! И шли бы вы на … ! Надоело мне на вас мозги тратить.
Дайте отдохнуть после работы!»
Но ведь мы же выросли в послушании, ребята! Ведь если «кто против?., кто
воздержался?..» — рука никак не поднимается, никак. Даже осуждённому, как это можно
выговорить языком: я— не советский… ?
— В постановлении ОСО сказано, что — антисоветский, — осторожно уклоняюсь я.
— ОСО–о, — отмахивается он безо всякого почтения. — Но сами–то вы что
чувствуете? Вы — остаётесь советским? Или переменились, озлобились?
Негромко, так чисто льётся эта мелодия, и не пристаёт к ней наш тягучий, липкий,
ничтожный разговор. Боже, как чиста и как прекрасна может быть человеческая жизнь, но
из–за эгоизма властвующих нам никогда не дают её достичь. Мо–нюшко? — не Монюшко,
Дворжак? — не Дворжак… Отвязался бы ты, пёс, дал бы хоть послушать.
— Почему я мог бы озлобиться? — удивляюсь я. (Почему, в самом деле? «Озлобиться»
никак нельзя, это уже пахнет новым следствием.)
— Так значит— советский? — строго, но и с поощрением допытывается опер.
Только не отвечать резко. Только не открывать себя сегодняшнего. Вот скажи сейчас,
что— антисоветский, и заведёт лагерное дело, будет паять второй срок, свободно.
— В душе, внутренне — как вы сами себя считаете? Страшно–то как: зима, вьюги, да
ехать в Заполярье. А тут
я устроен, спать сухо, тепло, и бельё даже. В Москве ко мне жена приходит на
свидания, носит передачи… Куда ехать! зачем ехать, если можно остаться?.. Ну что
позорного — сказать «советский»? Система— социалистическая.
— Я–то себя… д–да… советский…
— Ах, советский! Ну вот это другой разговор, — радуется опер. — Теперь мы можем с
вами разговаривать как два советских человека. Значит, мы с вами имеем одну идеологию, у
нас общие цели — (только комнаты разные) — и мы с вами должны действовать заодно. Вы
поможете нам, мы— вам…
Я чувствую, что я уже пополз… Тут ещё музыка эта… А он набрасывает и набрасывает
аккуратные петельки: я должен помочь им быть в курсе дела. Я могу стать случайным
свидетелем некоторых разговоров. Я должен буду о них сообщить…
Вот этого я никогда не сделаю. Это холодно я знаю внутри: советский, не советский, но
чтоб о политическом разговоре я вам сообщил— не дождётесь! Однако— осторожность,
осторожность, надо как–то мягенько заметать следы.
— Это я… не сумею, — отвечаю я почти с сожалением.
— Почему же? — суровеет мой коллега по идеологии.
— Да потому что… это не в моём характере… — (Как бы тебе помягче сказать,
сволочь?)— Потому что… я не прислушиваюсь… не запоминаю…
Он замечает, что что–то у меня с музыкой, — и выщёлкивает её. Тишина. Гаснет
тёплый цветной глазок доброго мира. В кабинете — сыч и я. Шутки в сторону.
Хоть бы знали они правила шахмат: три раза повторение ходов — и фиксируется
ничья. Но нет! На всё ленивые, на это они не ленивые: сто раз он однообразно шахует меня с
одной и той же клетки, сто раз я прячусь за ту же самую пешку и опять высовываюсь из–за
неё. Вкуса у него нет, времени— сколько угодно. Я сам подставил себя под вечный шах,
объявившись советским человеком. Конечно, каждый из ста раз есть какой–то оттенок: