Page 465 - Архипелаг ГУЛаг

что я остался жить во псах?..
А уполномоченный прячет моё обязательство в сейф — это его выработка за вечернюю
смену, и любезно поясняет мне: сюда, в кабинет, приходить не надо, это навлечёт
подозрение. А надзиратель Сенин — доверенное лицо, и все сообщения (доносы!)
передавать незаметно через него.
Так ловят птичек. Начиная с коготка.
В тот год я, вероятно, не сумел бы остановиться на этом рубеже. Ведь за гриву не
удержался — за хвост не удержишься. Начавший скользить — должен скользить и срываться
дальше.
Но что–то мне помогло удержаться. При встрече Сенин понукал: ну, ну? Я разводил
руками: ничего не слышал. Блатным я чужд и не могу с ними сблизиться. А тут, как назло, —
не бегали, не бегали, и вдруг бежал воришка из нашего лагерька. Тогда— о другом! о
бригаде! о комнате! — настаивал Сенин. — О другом я не обещал! — твердел я (да и к весне
уже шло). Всё–таки маленькое достижение было, что я дал обязательство слишком
частное — о побегах.
А тут меня по спецнаряду министерства выдернули на шарашку. Так и обошлось. Ни
разу больше мне не пришлось подписаться «Ветров». Но и сегодня я поёживаюсь, встречая
эту фамилию.
О, как же трудно, как трудно становиться человеком! Даже если прошёл ты фронт, и
бомбили тебя, и на минах ты рвался, — это ещё только начало мужества. Это ещё— не всё…
Прошло много лет. Были шарашки, были Особые лагеря. Держался я независимо, всё
наглей, никогда больше оперчасть не баловала меня расположением, и я привык жить с
весёлым дыханием, что на деле моём поставлена проба: «не вербовать!».
Послали меня в ссылку. Прожил я там почти три года. Уже началось рассасывание и
ссылки, уже освободили несколько национальностей. Уже на отметку в комендатуру мы,
оставшиеся, ходили с шуточками. Уже и XX съезд прошёл. Уже всё казалось навеки
конченным. Я строил весёлые планы отъезда в Россию, как только получу освобождение. И
вдруг на выходе из школьного двора меня приветливо окликнул по имени–отчеству какой–то
хорошо одетый (в гражданском) казах и поспешил поздороваться за руку.
— Пойдёмте побеседуем! — ласково кивнул он в сторону комендатуры.
— Да мне обедать надо, — отмахнулся я.
— А позже вечером будете свободны?
— И вечером тоже нет. — (Свободными вечерами я роман писал.)
— Ну, а когда завтра?
Вот прицепился. Пришлось назначить на завтра. Я думал, он будет говорить
что–нибудь о пересмотре моего дела. (К тому времени я сплошал: написал наверх о снятии
ссылки на основании «аденауэровской амнистии», а значит, стал в положение просителя.
Этого не могло пропустить ГБ!) Но оперуполномоченный из области торжественно занял
кабинет начальника райМВД, дверь запер и явно располагался на многочасовой разговор,
усложнённый ещё тем, что он по–русски не хорошо говорил. Всё же к концу первого часа я
понял, что не пересмотром моего дела он хочет заниматься, а привлечь меня к сту–качеству.
(Очевидно, с освобождением части ссыльных кадры стукачей поредели.)
Мне стало смешно и досадно; досадно, потому что каждым получасом я очень
дорожил; а смешно потому, что в марте 1956 года разговор такой резал неуместностью, как
неуклюжее поперечное движение ножом по тарелке. Я попробовал в лёгкой форме
объяснить несвоевременность— ничего подобного, он, как серьёзный бульдог, старался не
разжать хватку. Всякое послабление всегда доходит в провинцию с опозданием на три, на
пять, на десять лет, только острожение— мгновенно. Он ещё совсем не понимал, что такое
будет 1956 год! Тогда я напомнил ему, что и МГБ–то упразднено, но он с живостью и
радостью доказывал, что КГБ— то же самое, и штаты те же, и задачи те же.
У меня к этому году развилась уже какая–то кавалерийская лёгкость по отношению к
их славному учреждению. Я чувствовал, что вполне в духе эпохи послать его именно туда,