Page 470 - Архипелаг ГУЛаг

славный фронт! Именно здесь, на тундренных и таёжных лагпунктах, белогрудые
оперуполномоченные сдерживают пятую колонну, сдерживают Гитлера! Это — их вклад в
Победу! Не щадя себя, они ведут и ведут следствия, они вскрывают новые и новые заговоры.
До сих пор только несчастные изнурённые лагерники, вырывая друг у друга пайку из
зубов, боролись за жизнь. Теперь в эту борьбу бессовестно вступили и полновластные
оперчеки–сты. «Подохни ты сегодня, а я завтра!» Погибни лучше ты и отсрочь мою гибель,
грязное животное.
Вот оформляют в Усть–Выми «повстанческую группу»: восемнадцать человек! хотели,
конечно, обезоружить Вохру, у неё добыть оружие (полдюжины старых винтовок)! — а
дальше? Дальше трудно себе представить размах замысла: хотели поднять весь Север! идти
на Воркуту! на Москву! соединиться с Маннергеймом! И летят, летят телеграммы и
докладные: обезврежен крупный заговор! в лагере неспокойно! нужно ещё усилить
оперативную прослойку!
И что это? В каждом лагере открываются заговоры! заговоры! заговоры! И всё
крупней! И всё замашистей! Эти коварные доходяги! — они притворялись, что их уже
ветром шатает, — но своими исхудалыми пеллагрическими руками они тайно тянулись к
пулемётам! О, спасибо тебе, оперчекистская часть! О спаситель Родины — III Отдел!
И сидит в таком III Отделе банда (Цжидинские лагеря в Бурят–Монголии): начальник
оперчекотдела Соколов, следователь Мироненко, оперуполномоченные Калашников,
Сосиков, Осин–цев, — а мы–то отстали! у всех заговоры, а мы отстаём! У нас, конечно, есть
крупный заговор, но какой? Ну, конечно, «разоружить охрану», ну, наверно, — «уйти за
границу», ведь граница близко, а Гитлер далеко. С кого же начать?
И как сытая свора собак рвёт больного худого линючего кролика, так набрасывается
эта голубая свора на несчастного Бабича, когда–то полярника, когда–то героя, а теперь
доходягу, покрытого язвами. Это он при загаре войны чуть не передал ледокол «Садко»
немцам — так уж все нити заговора в его руках конечно! Это он своим умирающим
цынготным телом должен спасти их откормленные.
Если ты — плохой советский гражданин, мы всё равно заставим тебя выполнить нашу
волю, будешь в ноги кланяться! Не помнишь? — Напомним! Не пишется? — Поможем!
Обдумывать? — в карцер и на трёхсотку!
А другой оперативник так: «Очень жаль. Вы, конечно, потом поймёте, что разумно
было выполнить наши требования. Но поймёте слишком поздно, когда вас, как карандаш,
можно будет сломать между пальцев». (Откуда у них эта образность? Придумывают сами
или в учебнике оперчекистского дела есть такой набор, какой–то неизвестный поэт им
сочинил?)
А вот допрос у Мироненко. Едва только Бабича вводят— запах вкусной еды
прохватывает его. И Мироненко сажает его поближе к дымящемуся мясному борщу и
котлетам. И, будто не видя этого борща и котлет, и даже не видя, что Бабич видит, начинает
ласково приводить десятки доводов, облегчающих совесть, оправдывающих, почему можно
и надо дать ложные показания. Он дружески напоминает:
— Когда вас первый раз арестовали, с воли, и вы пытались доказать свою правоту —
ведь не удалось? Ведь не удалось же! Потому что судьба ваша была предрешена ещё до
ареста. Так и сейчас. Так и сейчас. Ну–ну, съешьте обед. Съешьте, пока не остыл. Если не
будете глупы — мы будем жить дружно. Вы всегда будете сыты и обеспечены… А иначе…
И дрогнул Бабич! Голод жизни оказался сильней жажды правды. И начал писать всё
под диктовку. И оклеветал двадцать четыре человека, из которых и знал–то только четверых!
Всё время следствия его кормили, но недокармливали, чтобы при первом сопротивлении
опять нажать на голод.
Читая его предсмертную запись о жизни — вздрагиваешь: с какого высока и до какого
низка может упасть мужественный человек! Можем все мы упасть…
И 24 человека, не знавшие ни о чём, были взяты на расстрелы и новые сроки. А Бабич
был послан до суда ассенизатором в совхоз, потом свидетельствовал на суде, потом получил