Page 503 - Архипелаг ГУЛаг

возрасте без затруднения усваиваются новые языки, новые обычаи — так малолетки с ходу
переняли и язык
Архипелага, — а это язык блатных, и философию Архипелага, — а чья ж это
философия?
Они взяли для себя из этой жизни всю самую бесчеловечную суть, весь ядовитый
гниющий сок — и так привычно, будто жидкость эту, эту, а не молоко, сосали они еще
младенцами.
Они так быстро врастали в лагерную жизнь — не за недели даже, а за дни! — будто и
не удивились ей, будто эта жизнь и не была им вовсе нова, а была естественным
продолжением вчерашней вольной жизни.
Они и на воле росли не в охлопочках, не в бархате: не дети властных и обеспеченных
родителей стригли колосья, набивали карманы картошкой, опаздывали к заводской
проходной и бежали из ФЗО. Малолетки — это дети трудящихся. Они и на воле хорошо
понимали, что жизнь строится на несправедливости. Но не всё там было обнажено до
последней крайности, иное в благопристойных одеждах, иное смягчено добрым словом
матери. На Архипелаге же малолетки увидели мир, каким представляется он глазам
четвероногих: только сила есть правота! только хищник имеет право жить! Так видим мы
Архипелаг и во взрослом возрасте, но мы способны противопоставить ему наш опыт, наши
размышления, наши идеалы и прочтённое нами до того дня. Дети же воспринимают
Архипелаг с божественной восприимчивостью детства. И в несколько дней дети становятся
тут зверьми! — да зверьми худшими, не имеющими этических представлений (глядя в
покойные огромные глаза лошади или лаская прижатые уши виноватой собаки, как
откажешь им в этике?). Малолетка усваивает: если есть зубы слабей твоих— вырывай из них
кусок, он— твой!
Есть два основных вида содержания малолеток на Архипелаге: отдельными детскими
колониями (главным образом, младших малолеток, кому ещё не исполнилось пятнадцати
лет) и (старших малолеток) — на смешанных лагпунктах, чаще с инвалидами и женщинами.
Оба эти способа равно достигают развития животной злобности. И ни один из них не
освобождает малолеток от воспитания в духе воровских правил.
Вот Юра Ермолов. Он рассказывает, что ещё в 12 лет (в 1942 году) видел вокруг себя
много мошенничества, воровства, спекуляции, и сам для себя так рассудил жизнь: не крадёт
и не обманывает только тот, кто боится. А я— не хочу ничего бояться! И значит, буду красть
и обманывать и жить хорошо. Впрочем, на время его жизнь пошла всё–таки иначе. Его
увлекло школьное воспитание в духе светлых примеров. Однако, раскусив Любимого Отца
(лауреаты и министры говорят, что это было непосильно), он в 14 лет написал листовку:
«Долой Сталина! Да здравствует Ленин!» Тут–то его и схватили, били, дали 58–10 и
посадили с малолетками–урками. И Юра Ермолов быстро усвоил воровской закон. Спираль
его существования стремительно наворачивала витки— и уже в 14 лет он выполнил свое
«отрицание отрицания»: вернулся к пониманию воровства как высшего и лучшего в бытии.
И что ж увидел он в детской колонии? «Ещё больше несправедливостей, чем на воле.
Начальство и надзиратели живут за счёт государства, прикрываясь воспитательной системой.
Часть пайка малолеток уходит с кухни в утробы воспитателей. Малолеток бьют сапогами,
держат в страхе, чтобы были молчаливыми и послушными». (Тут надо пояснить, что паёк
младших малолеток — это не обычный лагерный паёк. Осудив малолеток на долгие годы,
правительство не перестало быть гуманным, оно не забыло, что эти самые дети — будущие
хозяева коммунизма. Поэтому им добавлено в паёк и молоко, и сливочное масло, и
настоящее мясо. Как же воспитателям удержаться от соблазна запустить черпак в котёл
малолеток? И как заставить малолеток молчать, если не сапогами? Может быть, из выросших
этих малолеток кто–нибудь расскажет нам ещё историю помрачнее «Оливера Твиста»?)
Самый простой ответ на одолевающие несправедливости — твори несправедливости и
сам! Это — самый легкий вывод, и он теперь надолго (а то и навсегда) станет жизненным
правилом малолеток.