Page 504 - Архипелаг ГУЛаг

Но вот интересно! — вступая в борьбу жестокого мира, малолетки не борются друг
против друга. Друг во друге — не видят они врагов! Они вступают в эту
борьбу—коллективом, дружиной! Ростки социализма? внушение воспитателей? — ах, не
бормочите, лепетуны! Это снисходит на них закон воровского мира. Ведь воры— дружны,
ведь у воров— дисциплина и паханы. А малолетки— это воровские пионеры, они усваивают
заветы старших.
О, конечно, их усиленно воспитывают! Приезжают воспитатели— три звёздочки,
четыре звёздочки, — читают им лекции о Великой Отечественной войне, о бессмертном
подвиге нашего народа, о фашистских зверствах, о солнечной сталинской заботе о детях, о
том, каков должен быть советский человек. Но Великое Учение об обществе, построенное на
одной экономике, никогда не знавшее психологии, не знает и того простого
психологического закона, что всякое повторение пять и шесть раз — уже вызывает
недоверие, а свыше того — отвращение. Малолеткам отвратительно то, что когда–то
втолковывали им учителя, а сейчас ворующие с кухни воспитатели. (И даже патриотическая
речь офицера из воинской части: «Ребята! Вам доверяется пороть парашюты. Это
драгоценный шёлк, имущество Родины, старайтесь его беречь!» — не имеет успеха. Гонясь
за перевыполнением и дополнительными кашами, малолетки изрезают весь шёлк в негодные
клочья. — Кривощёково.) И изо всех этих семян только семена ненависти— вражда к
Пятьдесят Восьмой, превосходство над врагами народа—усваиваются ими.
Это понадобится им дальше, в общих лагерях. А пока среди них нет врагов народа.
Юра Ермолов — такой же свой малолетка, он давно сменил глупый политический закон на
мудрый воровской. Никто не может не перевариться в этой каше! Никакой мальчик не может
остаться особой личностью — он будет растоптан, разорван, разъят, если сейчас же не заявит
себя воровским пионером. И все принимают эту неизбежную присягу… (Читатель!
Подставьте туда— своих детей…)
В детских колониях— кто враг малолеток? Надзиратели и воспитатели. С ними и
борьба!
Малолетки отлично знают свою силу. Первая их сила — сплочённость, вторая —
безнаказанность. Это извне они втолкнуты сюда по взрослому закону, здесь же, на
Архипелаге, их охраняет священное табу. «Молоко, начальничек! Отдай молоко!» — вопят
они и барабанят в двери камеры, ломают нары, бьют стёкла— всё, что было бы названо у
взрослых вооружённым восстанием или экономическим саботажем. А малолеткам— ничто
не грозит! Им сейчас принесут молоко!
Вот ведут под строгим конвоем колонну малолеток по городу, кажется — даже стыдно
так серьёзно охранять малышей. Ане тут–то было! Они сговорились— свист!! — и, кто
хочет, бегут в разные стороны! Что делать конвою? Стрелять? В кого именно? Да можно ли в
детей?.. На том и кончились их тюремные сроки! Сразу лет сто пятьдесят убежало от
государства. Не нравится быть смешным? — не арестовывай детей!
Будущий романист (тот, кто детство провёл среди малолеток) опишет нам множество
затей малолеток, как они озоровали в колониях, мстили и гадили воспитателям. При
кажущейся строгости их сроков и внутреннего режима у малолеток из безнаказанности
развивается большая дерзость.
Вот один из их хвалебных рассказов о себе. Зная обычный образ действий малолеток, я
вполне ему верю. К медицинской сестре в колонии прибегают взволнованные испуганные
ребятишки, зовут её к тяжело заболевшему товарищу. Забыв о предосторожности, она
быстро отправляется с ними в их большую — человек на сорок — камеру. И тут начинается
муравьиная работа! — одни баррикадируют дверь и держат оборону, другие десятком рук
срывают с сестры всё надетое, валят её, те садятся ей на руки, те на ноги, и теперь, кто во что
горазд, насилуют её, целуют, кусают. И стрелять в них не положено, и никто её не отобьёт,
пока сами не отпустят, поруганную и плачущую.
Интерес к женскому телу развивается у мальчиков вообще рано, а в камерах малолеток
он ещё сильно раскаляется красочными рассказами и похвальбою. И они не упускают случая