Page 505 - Архипелаг ГУЛаг

разрядиться. Вот эпизод. Среди бела дня на виду у всех сидят в Кривощёковской зоне (1–й
лагпункт) четверо малолеток и разговаривают с малолеткой же Любой из переплётного цеха.
Она в чём–то резко им возражает. Тогда мальчики вскакивают и высоко вздёргивают её за
ноги. Она оказывается в беспомощном положении: руками опираясь о землю, и юбка спадает
ей на голову. Мальчики держат её так и свободными руками ласкают. Потом опускают
негрубо. Она ударяет их? убегает от них? Нет, садится по–прежнему и продолжает спорить.
Это уже— малолетки лет по шестнадцати, это— зона взрослая, смешанная. (Это— в
ней тот самый барак на 500 женщин, где все соединения происходят без завешиваний и куда
малолетки с важностью ходят как мужчины.)
В детских колониях малолетки трудятся четыре часа, а четыре должны учиться
(впрочем, вся эта учёба—тухта). С переводом во взрослый лагерь они получают 10–часовой
рабочий день, только уменьшенные трудовые нормы, а нормы питания — те же, что у
взрослых. Их переводят сюда лет шестнадцати, но недоедание и неправильное развитие в
лагере и до лагеря придаёт им в этом возрасте вид маленьких щуплых детей, отстаёт их рост,
и ум их, и их интересы. По роду работы их содержат здесь иногда отдельными бригадами,
иногда смешивая в общую бригаду со стариками–инвалидами. Здесь и спрашивают с них
«облегчённый физический», а попросту детский туземный труд.
После детской колонии обстановка сильно изменилась. Уже нет детского пайка, на
который зарился надзор, — и поэтому надзор перестаёт быть главным врагом. Появились
какие–то старики, на которых можно испробовать свою силу. Появились женщины, на
которых можно проверить свою взрослость. Появились и настоящие живые воры, мордатые
лагерные штурмовики, которые охотно руководят и мировоззрением малолеток, и их
тренировками в воровстве. Учиться у них— заманчиво, не учиться — невозможно.
Для вольного читателя слово «воры», может быть, звучит укоризненно? Тогда он
ничего не понял. Это слово произносится в блатном мире, как в дворянской среде «рыцарь»,
и даже ещё уважительнее, не в полный голос, как слово священное. Стать достойным вором
когда–нибудь— это мечта малолетки, это — стихийный напор их дружины. Да и самому
самостоятельному среди них —
юноше, обдумывающему житьё,
не найти жребия верней.
Как–то на Ивановской пересылке ночевал я в камере малолеток. Рядом со мной на
нарах оказался худенький мальчик старше пятнадцати, кажется Слава. Мне показалось, что
весь обряд малолеток он выполняет как–то изневольно, будто вырас–тя из него, или устало.
Я подумал: вот этот мальчик не погиб и умнее, он от них скоро отстанет. Мы разговорились.
Мальчик был из Киева, кто–то из родителей у него умер, кто–то бросил его. Слава начал
воровать ещё перед войной, лет девяти, воровал и «когда наши пришли», и после войны, и с
задумчивой невесёлой улыбкой, такой ранней для пятнадцати лет, объяснил мне, что и в
дальнейшем собирается жить только воровством. «Вы знаете, — очень разумно обосновывал
он, — рабочей профессией, кроме хлеба и воды, ничего не заработаешь. А у меня детство
было плохое, я хочу хорошо пожить». — «А что ты делал при немцах?» — спросил я,
восполняя два обойденных им года— два года оккупации Киева. Он покачал головой: «При
немцах я работал. Что вы, разве при немцах можно было воровать? Они за это на месте
расстреливали».
И во взрослых лагерях малолетки сохраняют главную черту своего поведения —
дружность нападения и дружность отпора. Это делает их сильными и освобождает от
ограничений. В их сознании нет никакого контрольного флажка между дозволенным и
недозволенным, и уж вовсе никакого представления о добре и зле. Для них то всё хорошо,
чего они хотят, и то всё плохо, что им мешает. Наглую нахальную манеру держаться они
усваивают потому, что это — самая выгодная в лагере форма поведения. Притворство и
хитрость отлично служат им там, где не может взять сила. Малолетка может прикинуться
иконописным отроком, он растрогает вас до слёз, пока его товарищи будут сзади потрошить
ваш мешок. Всей своей злопамятной дружиной они кого хочешь доймут местью — и, чтоб не