Page 599 - Архипелаг ГУЛаг

Тринадцати лет она «эмансипировалась от Бога», перестала верить. В пятнадцать лет она
усиленно читала отцов Церкви — исключительно для яростного опровержения батюшки на
уроках, к общему удовольствию соучениц. Впрочем, стойкость старообрядцев она взяла для
себя в высший образец. Она усвоила: лучше умереть, чем дать сломать свой духовный
стержень.
Золотую медаль, заслуженную ею, никто не помешал ей получить 392 . В 1917 (самое
время для учёбы!) она поехала в Москву и поступила на высшие женские курсы Чаплыгина
по отделению философии и психологии. Как золотой медалистке ей до октябрьского
переворота выплачивали стипендию Государственной Думы. Отделение это готовило
преподавателей логики и психологии для гимназий. Весь 1918 год, подрабатывая уроками,
занималась она психоанализом. Она как будто оставалась атеисткой, но и ощущала всей
душой, как это
… неподвижно на огненных розах Живой алтарь мирозданья курится.
Она успела поклониться поэтической философии Джордано Бруно и Тютчева и даже
одно время считать себя восточной католичкой. Она меняла свои веры жадно, может, чаще,
чем наряды (нарядов не было, да она за ними так и не следила). Ещё она считала себя
социалисткой и неизбежными — кровь восстаний и гражданской войны. Но не могла
примириться с террором. Демократия, но не зверства! «Пусть будут руки в крови, но не в
грязи!»
В конце 1918 ей пришлось оставить курсы (да и остались ли сами курсы?) и с трудом
пробираться к родителям, где сытей. Она приехала в Майкоп. Тут уже создался «институт
народного образования», для взрослых и для молодых. Анна стала не меньше как
исполняющей должность профессора по логике, философии и психологии. Она имела успех
у студентов.
Тем временем белые доживали в Майкопе последние дни. 45–летний генерал убеждал
её бежать с ним. «Генерал, прекратите ваш парад. Бегите, пока вас не арестовали». В те дни
на преподавательской вечеринке, среди своих, гимназический историк предложил тост: «За
великую Красную армию!» Анна оттолкнула тост: «Ни за что!» Зная её левые взгляды,
друзья вытаращились. «А потому что… несмотря на вечные звёзды… расстрелов будет всё
больше и больше», — предсказала она.
У неё было ощущение, что все лучшие погибают в этой войне, а остаются жить
приспособленцы. Она уже предчувствовала, что к ней близится подвиг, но ещё не знала—
какой.
Через несколько дней в Майкоп вошли красные. И ещё через несколько собран был
вечер городской интеллигенции. На сцену вышел начальник Особого отдела 5–й армии
Лосев и стал в разгромном тоне (недалеко от мата) поносить «гнилую интеллигенцию»:
«Что? Между двумя стульями сидите? Ждали, пока я вас приглашу? А почему сами не
пришли?» Всё более расходясь, он выхватил из кобуры револьвер и, потрясая им, уже кричал
так: «И вся культура ваша гнилая! Мы всю её разрушим и построим новую! И вас, кто будет
мешать, — уберём!» И после этого предложил: «Кто выступит?»
Зал молчал гробово. Не было ни одного аплодисмента, и ни одна рука не поднялась.
(Зал молчал — испуганно, но испуг ещё не был отрепетирован, и не знали люди, что
аплодировать— обязательно.)
Лосев, наверно, и не рассчитывал, что решится кто–то выступить, но встала Анна:
«Я!» — «Ты? Ну, полезай, полезай». И она пошла через зал и поднялась на сцену. Крупная,
круглолицая и даже румяная 25–летняя женщина, щедрой русской природы (хлеба она
получала осьмушку фунта, но у отца был хороший огород). Русые толстые косы её были до
колен, но как зауряд–профессор она не могла так ходить и накручивала из них ещё вторую
голову. И звонко она ответила:

392 А если бы девочка в наше время так спорила по основам марксизма?