Page 596 - Архипелаг ГУЛаг

и хорошим. Ну, а когда ещё и высмеяна доброта, высмеяна жалость, высмеяно
милосердие, — кровью напоенных на цепи не удержишь!
Моя безымянная корреспондентка (с Арбата, 15) спрашивает «о корнях жестокости»,
присущей «некоторым советским людям». Почему чем беззащитнее в их распоряжении
человек, тем большую жестокость они проявляют? И приводит пример— совсем вроде бы и
не главный, но мы его повторим.
Зима 1943/44, челябинский вокзал, навес около камеры хранения. Минус 25°. Под
навесом — цементный пол, на нём — утоптанный прилипший снег, занесенный извне. В
окне камеры хранения— женщина в ватнике, с этой стороны окна — упитанный милиционер
в дублёном полушубке. Они ушли в игровой ухаживающий разговор. А на полу лежат два
человека— в хлопчатобумажных одежёнках и тряпках цвета земли, и даже ветхими назвать
эти тряпки— слишком их украсить. Это молодые ребята— измождённые, опухшие, с
болячками на губах. Один, видно в жару, прилёг голой грудью на снег, стонет.
Рассказывающая подошла к ним узнать, оказалось: один из них кончил срок в лагере, другой
сактирован, но при освобождении им неправильно оформили документы и теперь не дают
билетов на поезд домой. А возвращаться в лагерь у них нет сил— истощены поносом. Тогда
рассказчица стала отламывать им по кусочку хлеба. Тут милиционер оторвался от весёлого
разговора и угрозно сказал ей: «Что, тётка, родственников признала? Уходи–ка лучше
отсюда, умрут и без тебя». И она подумала— а ведь возьмёт ни с того ни с сего и меня
посадит. (И верно, отчего бы нет?) И — ушла.
Как здесь всё типично для нашего общества— и то, что она подумала, и как ушла. И
этот безжалостный милиционер, и безжалостная женщина в ватнике, и та кассирша, которая
отказала им в билетах, и та медсестра, которая не примет их в городскую больницу, и тот
вольнонаёмный дурак, который оформлял им документы в лагере.
Пошла лютая жизнь, и уже не назовут заключённого, как при Достоевском и Чехове,
«несчастненьким», а пожалуй, только — «падло». В 1938 магаданские школьники бросали
камнями в проводимую колонну заключённых женщин (вспоминает Суровцева).
Знала ли наша страна раньше или знает другая какая–нибудь теперь столько
отвратительных и раздирающих квартирных и семейных историй? Каждый читатель
расскажет их довольно, упомянем одну–две.
В коммунальной ростовской квартире на Доломановском жила Вера Красуцкая, у
которой в 1938 был арестован и погиб муж. Её соседка Анна Стольберг знала об этом — и
восемнадцать лет! — с 1938 по 1956— наслаждалась властью, пытала угрозами: на кухне или
подловив проход по коридору, она шипела Красуцкой: «Пока хочу— живи, а захочу— карета
за тобой приедет». И только в 1956 году Красуцкая решилась написать жалобу прокурору.
Стольберг смолкла. Но жили и дальше в одной квартире.
После ареста Николая Яковлевича Семёнова в 1950 году в городе Любиме его жена, тут
же, зимой, выгнала из дому жившую вместе с ними его мать Марию Ильиничну Семёнову:
«Убирайся, старая ведьма! Сын твой— враг народа!» (Через шесть лет, когда муж вернётся
из лагеря, она с подросшей дочерью Надей выгонит и мужа ночью в кальсонах на улицу.
Надя будет стараться потому, что ей нужно освободить место для своего мужа. И, бросая
брюки в лицо отцу, она будет кричать:
«Убирайся вон, старый гад!» 388 ) Мать уехала в Ярославль к бездетной дочери Анне.
Скоро мать надоела этой дочери и зятю. И зять, Василий Фёдорович Метёлкин, пожарник, в
свободные от дежурства дни брал лицо тёщи в ладони, стискивал, чтобы она не могла
отвернуться, и с наслаждением плевал ей в лицо, сколько хватало слюны, стараясь попадать
в глаза и в рот. Когда был злей, обнажал член, тыкал старухе в лицо и требовал: «На, пососи
и умирай!» Жена объясняет вернувшемуся брату: «Ну что ж, когда Вася выпимши… Что с

388 Точно такую же историю рассказывает и В.И.Жуков из Коврова: его выгоняли жена («убирайся, а то
опять в тюрьму посажу!») и падчерица («убирайся, тюремщик!»).