Page 594 - Архипелаг ГУЛаг

довольно ясен ум. Они не могут поверить, что вся гениальность мира внезапно
сосредоточилась в одной голове с придавленным низким лбом. Они не могут поверить в тех
оглуплённых, дурашливых самих себя, как слышат себя по радио, видят в кино, читают в
газетах. Резать правду в ответ их ничто не вынуждает, но никто не разрешит им молчать!
Они должны говорить — а что же, как не ложь? Они должны бешено аплодировать — а
искренности с них и не спрашивают.
И если мы читаем обращение работников высшей школы к товарищу Сталину:
«Повышая свою революционную бдительность, мы поможем нашей славной разведке,
возглавляемой верным ленинцем — Сталинским Наркомом Николаем Ивановичем Ежовым,
до конца очистить наши высшие учебные заведения, как и всю нашу страну, от остатков
троцкистско–бухаринской и прочей контрреволюционной мрази» 386 , —
мы же не примем всё совещание в тысячу человек за идиотов, а только — за
опустившихся лжецов, покорных и собственному завтрашнему аресту.
Постоянная ложь становится единственной безопасной формой существования, как и
предательство. Каждое шевеление языка может быть кем–то слышано, каждое выражение
лица— кем–то наблюдаемо. Поэтому каждое слово если не обязано быть прямою ложью, то
обязано не противоречить общей лжи. Существует набор фраз, набор кличек, набор готовых
лживых форм, и не может быть ни одной речи, ни одной статьи, ни одной книги— научной,
публицистической, критической или так называемой «художественной» — без употребления
этих главных наборов. В самом наинаучнейшем тексте где–то надо поддержать чей–то
ложный авторитет или приоритет и кого–то обругать за истину: без этой лжи не выйдет в
свет и академический труд. Что ж говорить о крикливых митингах, о дешёвых собраниях в
перерыв, где надо голосовать против собственного мнения, мнимо радоваться тому, что тебя
огорчает (новому займу, снижению производственных расценок, пожертвованиям на
какую–нибудь танковую колонну, обязанности работать в воскресенье или послать детей на
помощь колхозникам), и выражать глубочайший гнев там, где ты совсем не затронут
(какие–нибудь неосязаемые, невидимые насилия в Вест–Индии или в Парагвае).
Тэнно со стыдом вспоминал в тюрьме, как за две недели до ареста он читал морякам
лекцию: «Сталинская конституция — самая демократическая в мире» (разумеется — ни
одного слова искренне).
Нет человека, напечатавшего хоть страницу — и не солгавшего. Нет человека,
взошедшего на трибуну— и не солгавшего. Нет человека, ставшего к микрофону — и не
солгавшего.
Но если б хоть на этом конец! Ведь и далее: всякий разговор с начальством, всякий
разговор в отделе кадров, всякий вообще разговор с другим советским человеком требует
лжи— иногда напроломной, иногда оглядчивой, иногда снисходительно–подтверждающей.
И если с глазу на глаз твой собеседник–дурак сказал тебе, что мы отступаем до Волги, чтоб
заманить Гитлера поглубже, или что колорадского жука нам сбрасывают американцы, —
надо согласиться! надо обязательно согласиться! А качок головы вместо кивка может
обойтись тебе переселением на Архипелаг (вспомним посадку Чульпенё–ва, Часть Первая,
глава 7).
Но и это ещё не всё: растут твои дети. Если они уже подросли достаточно, вы с женой
не должны говорить при них открыто то, что вы думаете: ведь их воспитывают быть
Павликами Морозовыми, они не дрогнут пойти на этот подвиг. А если дети ваши ещё малы,
то надо решить, как верней их воспитывать: сразу ли выдавать им ложь за правду (чтоб им
было легче жить) и тогда вечно лгать ещё и перед ними; или же говорить им правду— с
опасностью, что они оступятся, прорвутся, и значит, тут же втолковывать им, что правда —
убийственна, что за порогом дома надо лгать, только лгать, вот как папа с мамой.

386 Первое Всесоюзное совещание работников высшей школы СССР— товарищу Сталину // Правда, 20 мая
1938, с. 2.