Page 595 - Архипелаг ГУЛаг

Выбор такой, что, пожалуй, и детей иметь не захочешь.
Ложь как длительная основа жизни. В провинциальный институт преподавать
литературу приезжает из столицы молодая умная, всё понимающая женщина А.К. — но не
запятнанаеё анкета и новенький кандидатский диплом. На своём главном курсе она видит
единственную партийную студентку — и решает что именно та здесь будет стукачка.
(Кто–то на курсе обязательно должен стучать, в этом А.К. уверена.) И она решает играть с
этой партийной студенткой в милость и близость. (Кстати, по тактике Архипелага, здесь —
чистый просчёт, надо, напротив, влепить ей две двойки, тогда всякий её донос — личные
счёты.) Они и встречаются вне института, и обмениваются карточками (студентка носит
фото А.К. в обложке партбилета); в каникулярное время нежно переписываются. И каждую
лекцию читает А.К., приноравливаясь к возможным оценкам своей партийной студентки. —
Проходит 4 года этого унизительного притворства, студентка кончила, теперь её поведение
безразлично для А.К., и при первом же её визите А.К. откровенно плохо её принимает.
Рассерженная студентка требует размена карточек и писем и восклицает (самое
уныло–смешное, что она, вероятно, и стукачкой не была): «Если кончу аспирантуру—
никогда так не буду держаться за жалкий институт, как вы! На что были похожи ваши
лекции! — шарманка!»
Да! Обедняя, выцвечивая, обстригая всё под восприятие стукачки, А.К. погубила
лекции, которые способна была читать с блеском.
Как остроумно сказал один поэт, не культ личности у нас был, а культ двуличности.
Конечно, и здесь надо различать ступени: вынужденной, оборонительной лжи— и лжи
самозабвенной, страстной, какой больше всего отличались писатели, той лжи, в умилении
которой написала Шагинян в 1937 году (!), что вот эпоха социализма преобразила даже и
следствие: по рассказам следователей, теперь подследственные охотно с ними
сотрудничают, рассказывая о себе и о других всё необходимое.
Как далеко увела нас ложь от нормального общества, даже не сориентируешься: в её
сплошном сероватом тумане не видно ни одного столба. Вдруг разбираешь из примечаний,
что «Вмире отверженных» П.Якубовича была напечатана (пусть под псевдонимом) в то
самое время, когда автор кончал каторгу и ехал в ссылку 387 . Ну, примерьте же, примерьте к
нам! Вот проскочил чудом мой запоздавший и робкий рассказ об Иване Денисовиче, и
твёрдо опустили шлагбаумы, плотно задвинули створки и болты, и— не о современности
даже, но о том, что было тридцать и пятьдесят лет назад, — писать запрещено. И прочтём ли
мы это при жизни? Мы так и умереть должны оболганными и завравшимися.
Да впрочем, если бы и предлагали узнать правду— ещё захотела ли бы воля её узнать!
Ю.Г. Оксман вернулся из лагерей вскоре после войны и не был снова посажен, жил в
Москве. Не покинули его друзья и знакомые, помогали. Но только не хотели слышать его
воспоминаний о лагере. Ибо, зная то, — как же жить?..
После войны очень популярна была песня: «Не слышно шуму городского». Ни одного
самого среднего певца после неё не отпускали без неистовых аплодисментов. Не сразу
догадалось Управление Мыслей и Чувств, и ну передавать её по радио, и ну разрешать со
сцены: ведь русская, народная! А потом догадались— и затёрли. Слова–то песни были об
обречённом узнике, о разорванном союзе сердец. Потребность покаяться гнездилась
всё–таки, шевелилась, и изолгавшиеся люди хоть этой старой песне могли похлопать от
души.
Жестокость. А где же при всех предыдущих качествах удержаться было
добросердечности? Отталкивая призывные руки тонущих, — как же сохранишь доброту?
Уже измазавшись в кровушке, — ведь потом только жесточеешь. Да жестокость («классовая
жестокость») и воспевали, и воспитывали, и уж теряешь, верно, где эта черта между дурным

387 И в то самое время, когда каторга эта существовала! Именно о каторге нынешней книга, а не «это не
повторится»!