Page 617 - Архипелаг ГУЛаг

ним обращались, как с рабами» 401 . Так вот, на гордость нашу, показала
советско–германская война, что не такие–то мы рабы, как нас заплевали во всех
либерально–исторических исследованиях: не рабами тянулись к сабле снести голову
Сталину–батюшке. (Да не рабами и с этой стороны распрямлялись в красноармейской
шинелке — эту сложную форму краткой свободы невозможно было предсказать
социологически.)
Эти люди, пережившие на своей шкуре 24 года коммунистического счастья, уже в 1941
знали то, чего не знал ещё никто в мире: что на всей планете и во всей истории не было
режима более злого, кровавого и вместе с тем более лукаво–изворотливого, чем
болыпевицкий, самоназвавшийся «советским». Что ни по числу замученных, ни по
вкоренчивости на долготу лет, ни по дальности замысла, ни сквозной унифицированной
тоталитарностью не может сравниться с ним никакой другой земной режим, ни даже
ученический гитлеровский, к тому времени затмивший Западу все глаза. И вот — пришла
пора, оружие давалось этим людям в руки, — и неужели они должны были смирить себя,
дать большевизму пережить свой смертельный час, снова укрепиться в жестоком
угнетении — и только тогда начинать с ним борьбу (и посегодня не начатую почти нигде в
мире)? Нет, естественно было повторить приём самого большевизма: как он сам вгрызся в
тело России, ослабленное Первой Мировой войной, так и бить его в подобный же момент во
Второй!
Да уже в советско–финской войне 1939 года проявилось наше нежелание воевать. Это
настроение пытался использовать Б.Г. Бажанов, бывший близкий помощник Сталина:
обратить пленных красноармейцев под командой русских эмигрантов–офицеров против
советского фронта— не для сражения, но для убеждения. Опыт оборвался внезапной
капитуляцией Финляндии.
Когда началась советско–германская война— через 10 лет после душегубской
коллективизации, через 8 лет после великого украинского мора (шесть миллионов
мёртвых, и даже не замечены соседнею Европой), через 4 года после бесовского разгула
НКВД, через год после кандальных законов о производстве, и всё это — при 15–миллионных
лагерях в стране и при ясной памяти ещё всего пожилого населения о дореволюционной
жизни, — естественным движением народа было— вздохнуть и освободиться, естественным
чувством— отвращение к своей власти. И не «застиг врасплох», и не «численное
превосходство авиации и танков» (кстати, всеми численными превосходствами обладала
РККА) так легко замыкало катастрофические котлы — по 300 тысяч (Белосток, Смоленск) и
по 650 тысяч вооружённых мужчин (Брянск, Киев), разваливало целые фронты и гнало в
такой стремительный и глубокий откат армий, какого не знала Россия за все 1000 лет, да
наверно и ни одна страна ни в одной войне, — а мгновенный паралич ничтожной власти, от
которой отшатнулись подданные, как от виснущего трупа. (Райкомы, горкомы сдувало впять
минут, и захлебнулся Сталин.) В 1941 году это сотрясение могло пройти доконечно. К
декабрю 41–го 60 миллионов советского населения из 150 уже были вне власти Сталина! Не
зря колотился сталинский приказ (0019, 16.7.1941): «На всех (!) фронтах имеются
многочисленные (!) элементы, которые даже бегут навстречу противнику и при первом
соприкосновении с ним бросают оружие». (В Белосток–ском котле, начало июля 1941, из 340
тысяч пленных было 20 тысяч перебежчиков!) Положение казалось Сталину настолько
отчаянным, что в октябре 1941 он телеграфно предлагал Черчиллю высадить на советскую
территорию 25–30 английских дивизий. Какой коммунист глубже падал духом?
Вот настроение того времени: 22 августа 1941 командир 436–го стрелкового полка
майор Кононов открыто объявил своему полку, что переходит к немцам, чтобы влиться в
Освободительную армию для свержения Сталина, — и пригласил с собою желающих. Он не
только не встретил сопротивления, но весь полк пошёл за ним! Уже через три недели

401 В.И.Ленин. Полн. собр. соч.: В 55т. 5–е изд. М.: Гос. изд–во поли–тич. лит., 1958–1965. Т. 30, с. 153.