Page 621 - Архипелаг ГУЛаг

саботажники (58–14). Сюда же удобно помещались те военнопленные немцы (Минлаг) и
японцы (Озёрлаг), которых намеревались держать и после 1948 года.
Зато в лагерях ИТЛ оставались недоносители (58–12) и пособники врага (58–3).
Наоборот, каторжане, посаженные именно за пособничество врагу, ехали теперь в Особые
лагеря вместе со всеми.
Разделение было ещё глубозначительнее, чем мы его описали. По каким–то ещё
непонятным признакам оставались в ИТЛ то двадцатипятилетницы–изменницы (Унжлаг), то
кое–где цельные лагпункты из одной Пятьдесят Восьмой, включая власовцев и полицаев —
не Особлаги, без номеров, но с жестоким режимом (например, Красная Глинка на волжской
Самарской луке; лагерь Туим в Ширинском районе Хакасии; Южно–сахалинский). Лагеря
эти оказались суровы, и не легче было в них жить, чем в Особлагах.
А чтобы однажды произведенный Великий Раздел Архипелага не вернулся опять к
смешению, установлено было с 1949 года, что каждый новообработанный с воли туземец
получает кроме приговора ещё и постановление (облГБ и прокуратуры) в тюремном деле: в
каких лагерях этого козлика постоянно содержать.
Так, подобно зерну, умирающему, чтобы дать растение, зерно сталинской каторги
проросло в Особлаги.
Красные эшелоны по диагоналям Родины и Архипелага повезли новый контингент.
А на Инте догадались и просто перегнали это стадо из одних ворот в другие.
Чехов жаловался, что нет у нас «юридического определения — что такое каторга и для
чего она нужна».
Так то ж ещё было в просвещённом XIX веке! А в середине XX пещерного мы и не
нуждались понимать и определять. Решил Батька, что будет так, — вот и всё определение.
И мы понимающе киваем головами.

Глава 2. ВЕТЕРОК РЕВОЛЮЦИИ

Никогда б не поверил я в начале своего срока, подавленный его непроглядной
длительностью и пришибленный первым знакомством с миром Архипелага, что исподволь
душа моя разогнётся; что с годами, сам для себя незаметно подымаясь на невидимую
вершину Архипелага, как на гавайскую Мауна–Лоа, я оттуда взгляну совсем спокойно на
дали Архипелага, и даже неверное море потянет меня своим переблескиванием.
Середину срока я провёл на золотом островке, где арестантов кормили, поили,
содержали в тепле ичисте. В обмен за всё это требовалось немного: двенадцать часов сидеть
за письменным столом и угождать начальству.
А я вдруг потерял вкус держаться за эти блага. Я уже нащупывал новый смысл в
тюремной жизни. Оглядываясь, я признавал теперь жалкими советы спецнарядчика с
Красной Пресни — «не попасть на общие любой ценой». Цена, платимая нами, показалась
несоразмерной покупке.
Тюрьма разрешила во мне способность писать, и этой страсти я отдавал теперь всё
время, а казённую работу нагло перестал тянуть. Дороже тамошнего сливочного масла и
сахара мне стало — распрямиться.
И нас, нескольких, «распрямили» — на этап в Особый лагерь.
Везли нас туда долго — три месяца (на лошадях в XIX веке можно было быстрей).
Везли нас так долго, что эта дорога стала как бы периодом жизни, кажется, за эту дорогу я
даже характером изменился и взглядами.
Путь наш выдался какой–то бодрый, весёлый, многозначительный. В лица толкался
нам свежий крепчающий ветерок— каторги и свободы. Со всех сторон подбывали люди и
случаи, убеждавшие, что правда за нами! за нами! за нами! — а не за нашими судьями и
тюремщиками.
Знакомые Бутырки встретили нас раздирающим женским криком из окна, наверное,
одиночки: «Спасите! Помогите!