Page 623 - Архипелаг ГУЛаг

промеж нас. «Нельзя смотреть, мамаша», — негрубо сказал ей конвоир. Она даже головой не
повела. А рядом с ней стояла девочка лет десяти с белыми ленточками в косичках. Та
смотрела очень строго, даже скорбно не по летам, широко–широко открыв и не мигая
глазёнками. Так смотрела, что, думаю, засняла нас навек. Поезд мягко тронулся — старуха
подняла чёрные персты и истово, неторопливо перекрестила нас.
А на другой станции какая–то девка в горошковом платьи, очень нестеснённая и
непугливая, подошла к нашему окну вплотную и бойко стала спрашивать, по какой мы
статье и сроки какие. «Отойди», — зарычал на неё конвойный, ходивший по платформе. «А
что ты мне сделаешь? Я и сама такая! На вот пачку папирос, передай ребятам!» — и достала
пачку из сумочки. (Мы–то уж догадались: девка эта отсидевшая. Сколько из них, бродящих
как вольные, уже прошли обучение в Архипелаге!) «Отойди! Посажу!» — выскочил из
вагона помначкар. Она посмотрела с презрением на его сверхсрочный лоб. «Шёл бы ты на…,
му…к!» Подбодрила нас: «… на них кладите, ребята!» И удалилась с достоинством.
Вот так мы и ехали, и не думаю, чтобы конвой чувствовал себя конвоем народным. Мы
ехали— и всё больше зажигались и в правоте своей, и что вся Россия с нами, и что подходит
время кончать, кончать это заведение.
На Куйбышевской пересылке, где мы загорали больше месяца, тоже настигли нас
чудеса. Из окон соседней камеры вдруг раздались истеричные, истошные крики блатных (у
них и скуление какое–то противно–визгливое): «Помогите! Выручайте! Фашисты бьют!
Фашисты!»
Вот где невидаль! — «фашисты» бьют блатных? Раньше всегда было наоборот.
Но скоро камеры пересортировывают и мы узнаём: ещё пока дива нет. Ещё только
первая ласточка— Павел Баранюк, грудь как жернов, руки— коряги, всегда готовые и к
рукопожатию и к удару, сам чёрный, нос орлиный, скорее похож на грузина, чем на
украинца. Он—фронтовой офицер, на зенитном пулемёте выдержал поединок стремя
«мессерами»; представлялся к Герою, отклонён Особым Отделом; посылался в штрафную,
вернулся с орденом; сейчас—десятка, по новой поре — «детский срок».
Блатных он успел уже раскусить зато время, что ехал из Новоград–волынской тюрьмы,
и уже дрался с ними. А тут в соседней камере сидел на верхних нарах и мирно играл в
шахматы. Вся камера была— Пятьдесят Восьмая, но администрация подкинула двоих
блатарей. Небрежно куря «Беломор» и идя очистить себе законное место на нарах у окна,
Фиксатый пошутил: «Ну, так и знал, опять к бандитам посадили!» Наивный Велиев, ещё не
видавший как следует блатарей, захотел его подбодрить: «Да нет, Пятьдесят Восьмая. А
ты?» — «А я— растратчик, учёный человек!» Согнав двоих, блатари бросили свои мешки на
законные места и пошли вдоль камеры просматривать чужие мешки и придираться. И
Пятьдесят Восьмая — нет! — она ещё не была нова, она не сопротивлялась.
Шестьдесят мужчин покорно ждали, пока к ним подойдут и ограбят. Есть
завораживающее какое–то действие в этой наглости блатных, не допускающих встретить
сопротивления. (Да и расчёт, что начальство всегда за них.) Баранюк продолжал как будто
переставлять фигуры, но уже ворочал своими грозными глазищами и соображал, как драться.
Когда один блатной остановился против него, он свешенной ногой с размаху двинул ему
ботинком в морду, соскочил, схватил прочную деревянную крышку параши и второго
блатного оглушил этой крышкой по голове. Так и стал поочерёдно бить этой крышкой, пока
она разлетелась, — а крестовина там была из бруска–сороковки. Блатные перешли к
жалости, но нельзя отказать, что в их воплях был и юмор, смешную сторону они не
упускали: «Что ты делаешь? Крестом бьёшь!» «Ты ж здоровый, что ты человека обижаешь?»
Однако, зная им цену, Баранюк продолжал бить, и тогда–то один из блатарей кинулся
кричать в окно: «Помогите! Фашисты бьют!»
Блатари этого так не забыли, несколько раз потом угрожали Баранюку: Ют тебя трупом
пахнет! Вместе едем!» Но не нападали больше.
И с суками тоже было вскоре столкновение у нашей камеры. Мы были на прогулке,
совмещённой с оправкой, надзирательница послала суку выгонять наших из уборной, тот