Page 628 - Архипелаг ГУЛаг

ГУЛАГовская пересылка. Это — екатерининская грозная тюрьма, особенно её подвалы. Не
придумаешь лучших декораций для фильма, чем камера здешнего подвала. Квадратное
окошечко — это вершина наклонного колодца, там наверху выходящего на поверхность
земли. По трёхметровой глубине этого проёма видно, что тут за стены. И потолка–то в
камере нет, а глыбой нависают сходящиеся своды. И мокра одна стена: насачивается вода из
почвы, подтекает на пол. Утром и вечером здесь темно, ярким днём — полутьма. Крыс нет,
но чудится, что ими пахнет. И хотя своды свисают так низко, что до них местами достаёшь
рукой, — умудрились тюремщики и сюда встроить двухэтажные нары, нижний настил едва
над полом, у щиколотки.
Этот острог должен был бы, кажется, подавить те смутные бунтарские предчувствия,
которые росли в нас на распущенной Куйбышевской пересылке. Но нет! Вечером при
лампочке ватт на пятнадцать, слабенькой, как свеча, лысый остролицый старик Дроздов,
ктитор одесского кафедрального собора, становится у глуби оконного колодца и слабым
голосом, но с чувством кончающейся жизни поёт старую революционную песню:
Как дело измены, как совесть тирана, Осенняя ночка черна. Чернее той ночи встаёт из
тумана Видением грозным — тюрьма!
Он поёт только для нас, но тут хоть и громко кричи — не услышат. При пении бегает
острый кадык под сухой бронзой его шейной кожи. Он поёт и вздрагивает, он вспоминает и
пропускает через себя несколько десятилетий русской жизни— и дрожь его передаётся нам:
Хоть тихо внутри, но тюрьма— не кладбище, И ты, часовой, не плошай!
В такой тюрьме да такую песню! 407 Всё— в лад. Всё в лад тому, что ждёт наше
арестантское поколение.
Потом мы раскладываемся спать в этой жёлтой полутьме, холоде и сырости. Ну а кто ж
бы нам тиснул роман?
И раздаётся голос — Ивана Алексеевича Спасского, какой–то сводный голос всех
героев Достоевского. Этот голос срывается, задыхается, никогда не покоен, кажется, в
любую минуту может перейти в плач, крик боли. Самый примитивненький роман
Брешко–Брешковского, вроде «Красной мадонны», звучит как эпос о Роланде в изложении
этого голоса, проникнутого верой, страданием и ненавистью. И уж там правда это или
чистый вымысел, но в память нашу врезается как эпос — Виктор Воронин, его пеший бросок
на полтораста километров к Толедо и снятие осады с крепости Альказар.
Да не последний из романов составила бы и жизнь самого Спасского. Юношей он был
участником Ледяного похода. Воевал всю Гражданскую войну. Эмигрировал в Италию.
Окончил русскую балетную школу за границей, кажется у Карсавиной, а у какой–то из
русских графинь учился изящному столярному мастерству (потом в лагере удивил нас,
сделавши себе миниатюрный инструмент и вырабатывая начальству такую тонкую лёгкую
мебель, с плавными кривыми линиями, что они только рты разевали; правда уж, столик
делал месяц). С балетом гастролировал по Европе. Был оператором итальянской
кинохроники во время испанской войны. Майором итальянской армии под чуть изменённым
именем Джиованни Паски командовал батальоном— и летом 1942 года опять пришёл на тот
же Дон. Тут батальон его вскоре попал в окружение, хотя в общем советские ещё отступали.
Спасский думал бы биться насмерть, но итальянские мальчики, составлявшие батальон,
стали плакать — они хотели жить! Майор Паски поколебался и вывесил белый флаг. Сам–то
с собой он кончить мог, но теперь раззадоривало хоть немного посмотреть советских. Он
прошёл бы обычный плен и через четыре года был бы в Италии, однако русская душа его не
выдержала, он разговорился с офицерами, взявшими его. Роковая ошибка! Если ты, по
несчастью, русский, — скрывай это как дурную болезнь, иначе тебе несдобровать! Сперва
его держали год на Лубянке. Потом три года — в интернациональном лагере в Харькове

407 Очень не хватало Шостаковичу перед Одиннадцатой симфонией послушать эту песню здесъХ Либо
вовсе б он её не тронул, либо выразил бы её современный, а не умерший смысл.