Page 629 - Архипелаг ГУЛаг

(испанцы, итальянцы, японцы, — был и такой). И когда уже он отсидел четыре года, — не
засчитав этих четырёх, ему отвесили ещё двадцать пять. Где уж теперь двадцать пять! — в
каторжном лагере он был обречён кончить невдолге.
Омская тюрьма, а потом Павлодарская принимали нас потому, что в городах этих—
важное упущение! — до сих пор не было специализированных пересылок. В Павлодаре
даже — о, позор! — не оказалось и воронка, и нас от вокзала до тюрьмы, много кварталов,
гнали колонной, не стесняясь населения, — как это было до революции и в первое
десятилетие после неё. В кварталах, проходимых нами, ещё не было ни мостовых, ни
водопровода, одноэтажные домики утопали в сером песке. Собственно город начинался с
двухэтажной белокаменной тюрьмы.
Но по XX веку тюрьма эта внушала не ужас, а чувство покоя, не страх, а смех.
Просторный мирный двор, кое–где поросший жалкой травкой и как–то нестрашно
разделённый заборчиком на прогулочные коробки. Окна камер второго этажа перекрещены
редкой решёткой, не закрыты намордниками— становись на подоконник и изучай местность.
Прямо внизу, под ногами, между стеной тюрьмы и внешней стеной–оградой, изредка,
чем–нибудь потревоженный, пробежит, проволакивая цепь свою, огромный пёс и гулко
гавкнет раза два. Но он тоже совсем не тюремный, не страшный, не дрессированная против
людей овчарка, а жёлто–белый, лохматый, вроде дворняги (есть в Казахстане такая порода
собак) и, кажется, уже стар изрядно. Он похож на тех добродушных стариков, лагерных
надзирателей, которых переводили сюда из армии и которые, не скрывая, тяготились
собачьей охранной службой.
Дальше за стеной сразу видна улица, и ларёк с пивом, и все, кто там ходят, стоят— или
принесли в тюрьму передачу, или ждут возврата тары. А ещё дальше — кварталы, кварталы
таких одноэтажных домиков, и изгиб Иртыша и даже заир–тышские дали.
Какая–то живая девушка, которой только что вернули с вахты пустую корзину из–под
передачи, подняла голову, завидела нас в окне и наши приветственные помахивания, но виду
не подала. Пристойным шагом, чинно зашла за пивной ларёк, чтоб её не просматривали с
вахты, а там вдруг порывисто вся изменилась, корзину опустила, машет, машет нам обеими
вскинутыми руками, улыбается! Потом быстрыми петлями пальца показывает: «пишите,
пишите записки!», и — дугой полёта: «бросайте, бросайте мне!», и— в сторону города:
«отнесу, передам!». И распахнула обе руки: «что ещё вам? чем помочь? друзья!»
Это было так искренне, так прямодушно, так непохоже на нашу замордованную волю,
на наших замороченных граждан! — да в чём же дело??? Время такое настало? Или это в
Казахстане так? здесь ведь половина— ссыльных…
Милая бесстрашная девушка! Как быстро ты прошла, как верно усвоила притюремную
науку! Какое счастье (да не слёзы ли в уголке глаза?), что ещё есть вы, такие!.. Прими наш
поклон, безымянная! Ах, весь наш народ был бы такой! — ни черта б его не сажали! заели
бы проклятые зубья!
У нас, конечно, были в телогрейках обломки грифеля. И обрывки бумаги. И
штукатурки можно было отколупнуть кусок, ниточкой записку привязать и добросить
вполне. Но решительно не о чем было нам просить её в Павлодаре! И мы только кланялись
ей и помахивали приветственно.
Нас везли в пустыню. Даже непритязательный деревенский Павлодар скоро
припомнится нам как сверкающая столица.
Теперь нас принял конвой Степного лагеря (но, к счастью, не Джезказганского
лаготделения; всю дорогу мы заклинали судьбу, чтобы не попасть на медные рудники). За
нами пригнали грузовики с надстроенными бортами и с решётками в передней части кузова,
которыми автоматчики защищены от нас, как от зверей. Нас тесно усадили на пол кузова со
скрюченными ногами, лицами назад по ходу, и в таком положении качали и ломали на
ухабах восемь часов. Автоматчики сидели на крыше кабины и дула автоматов всю дорогу
держали направленными нам в спины.
В кабинах грузовиков ехали лейтенанты, сержанты, а в нашей кабине — жена одного