Page 630 - Архипелаг ГУЛаг

офицера с девчушкою лет шести. На остановках девочка выпрыгивала, бежала по луговым
травам, собирала цветы, звонко кричала маме. Её ничуть не смущали ни автоматы, ни
собаки, ни безобразные головы арестантов, торчащие над бортами кузовов, наш страшный
мир не омрачал ей луга и цветов, даже из любопытства она на нас не посмотрела ни разу… Я
вспомнил тогда сына старшины Загорской спецтюрьмы. Его любимая игра была: заставить
двух соседских мальчишек взять руки за спину (иногда связывал им руки) и идти по дороге,
а он с палкой шёл рядом и конвоировал их.
Как отцы живут, так дети играют…
Мы пересекли Иртыш. Мы долго ехали заливными лугами, потом ровнейшей степью.
Дыхание Иртыша, свежесть степного ветра, запах полыни охватывали нас в минуты
остановок, когда улегались вихри светло–серой пыли, поднимаемой колёсами. Густо
опудренные этой пылью, мы смотрели назад (поворачивать голову было нельзя), молчали
(разговаривать было нельзя) — и думали о лагере, куда мы едем, с каким–то сложным
нерусским названием. Мы читали его на своих «делах» с верхней полки арестантского вагона
вверх ногами — Экибастуз, но никто не мог вообразить, где он есть на карте, и только
подполковник Олег Иванов помнил, что это угледобыча. Представлялось даже, что это
где–то недалеко от границ Китая (и некоторые радовались тому, не успев привыкнуть, что
Китай еще гораздо хуже, чем мы). Кавторанг Бурковский (новичок и 25–летник, он ещё
диковато на всех смотрел, ведь он коммунист и посажен по ошибке, а вокруг— враги народа;
меня он признавал лишь зато, что я— бывший советский офицер и в плену не был) напомнил
мне забытое из университетского курса: перед днём осеннего равноденствия протянем по
земле полуденную линию, а 23 сентября вычтем высоту кульминации солнца из девяноста—
вот и наша географическая широта. Всё–таки утешение, хотя долготы не узнать.
Нас везли и везли. Стемнело. По крупнозвёздному чёрному небу теперь ясно было, что
везли нас на юго–юго–запад.
В свете фар задних автомобилей плясали клочки пыльного облака, взбитого всюду над
дорогой, но видимого только в фарах. Возникало странное марево: весь мир был чёрен, весь
мир качался, и только эти частицы пыли светились, кружились и рисовали недобрые
картины будущего.
На какой край света? В какую дыру везли нас, где суждено нам делать нашу
революцию?
Подвёрнутые ноги так затекли, будто были уже и не наши. Лишь под полночь приехали
мы к лагерю, обнесенному высокой колючкой, освещенному в чёрной степи и близ чёрного
спящего посёлка ярким электричеством вахты и вокруг зоны.
Ещё раз перекликнув по делам — «… марта тысяча девятьсот семьдесят пятого!», — на
оставшиеся эти четверть столетия нас ввели сквозь двойные высоченные ворота.
Лагерь спал, но ярко светились все окна всех бараков, будто там брызжела жизнь.
Ночной свет — значит, режим тюремный. Двери бараков были заперты извне тяжёлыми
висячими замками. На прямоугольниках освещенных окон чернели решётки.
Вышедший помпобыт был облеплен лоскутами номеров.
Ты читал в газетах, что в лагерях у фашистов на людях бывают номера?

Глава 3. ЦЕПИ, ЦЕПИ…

Но наша горячность, наши забегающие ожидания быстро оказались раздавлены.
Ветерок перемен дул только на сквозняках— на пересылках. Сюда же, за высокие заборы
Особлагов, он не задувал. И хотя лагеря состояли из одних только политических— никакие
мятежные листовки не висели на столбах.
Говорят, в Минлаге кузнецы отказались ковать решётки для барачных окон. Слава им,
пока не названным! Это были люди. Их посадили в БУР. Отковали решётки для Минлага —
в Котласе. И никто не поддержал кузнецов.
Особлаги начинались с той же бессловесной и даже угодливой покорности, которая