Page 632 - Архипелаг ГУЛаг

хранятся. Мы ещё их увидим!)
Дощечку снимали с шеи арестанта (ведь не собака же он), а взамен давали четыре (в
иных лагерях—три) белых тряпочки размером сантиметров 8 на 15. Эти тряпочки он должен
был пришить себе в места, установленные не во всех лагерях одинаково, но обычно — на
спине, на груди, надо лбом на шапку, ещё на ноге или на руке (фото 2) 409 . В ватной одежде
на этих установленных местах заранее производилась порча— в лагерных мастерских
отдельные портные отряжались на порчу новых вещей: фабричная ткань вырезалась
квадратиком, обнажая исподнюю вату. Это делалось для того, чтобы зэк не мог при побеге
отпороть номера и выдать себя за вольняшку. В других лагерях ещё проще: номер
вытравлялся хлоркой на одежде.
Велено было надзирателям окликать заключённых только по номерам, а фамилий не
знать и не помнить. И довольно жутко было бы, если б они выдержали, — да они не
выдержали (русский человек — не немец) и уже на первом году стали сбиваться и кого–то
звать по фамилиям, а потом всё больше. Для облегчения надзирателям прибивалась на
вагонке соответственно каждому спальному месту — фанерная бирка и на ней — номер (и
фамилия) спящего тут. Так, и не видя номеров на спящем, надзиратель всегда мог его
окликнуть, а в отсутствие его знать, на чьей койке нарушение. Надзирателям открывалась и
такая полезная деятельность: или тихо отпереть замок и тихо войти в барак перед подъёмом
и записать номера вставших прежде времени, или же ворваться в барачную секцию точно по
подъёму и записывать тех, кто ещё не встал. В обоих случаях можно было сразу назначать
карцеры, но больше полагалось в Особлагах требовать объяснительных записок, — и это при
запрете иметь чернила и ручки и при никакой снабжении бумагой. Система объяснительных
записок, — тягучая, нудная, противная— была неплохим изобретением, тем более что у
лагерного режима хватало для этого оплачиваемых лоботрясов и времени для разбора. Не
просто тебя сразу наказывали, а требовали письменно объяснить: почему твоя койка плохо
застелена; как ты допустил, что покосилась на гвозде бирка с твоим номером; почему
запачкался номер на твоей телогрейке и почему ты своевременно не привёл его в порядок;
почему ты оказался с папиросой в секции; почему не снял шапку перед надзирателем 410 .
Глубокомыслие этих вопросов делало письменный ответ на них для грамотных ещё даже
мучительней, чем для неграмотных. Но отказ писать записку приводил к устрожению
наказания. Записка писалась, чистотою и чёткостью уважительно к Работникам Режима,
относилась барачному надзирателю, затем рассматривалась ПомНачРежима или НачРежима,
и писалось на ней письменное же определение наказания.
Так же и в бригадных ведомостях полагалось писать номера прежде фамилий — вместо
фамилий? но боязно было отказаться от фамилий! как–никак, фамилия — это верный хвост,
своей фамилией человек ущемлён навек, а номер — это дуновение, фу— и нет. Вот если б
номера на самом человеке выжигать или выкалывать! — но до этого дойти не успели. А
могли бы, шутя могли бы, не много и оставалось.
И тем ещё рассыпался гнёт номеров, что не в одиночках же мы сидели, не одних
надзирателей слышали, — а друг друга. Друг друга же арестанты не только никогда по
номерам не называли, а даже не замечали их (хотя, кажется, какие заметить эти кричащие
белые тряпки на чёрном? когда много вместе нас собиралось, на развод, на проверку, обилие
номеров пестрило, как логарифмическая таблица, — но только свежему взгляду), —
настолько не замечали, что о самых близких друзьях и бригадниках никогда не знали, какой
у них номер, свой только и помнили. (Среди придурков встречались пижоны, которые очень

409 Эта фотография сделана уже в ссылке, но и телогрейка, и номера— живые, лагерные, и приёмы—
именно те. Весь Экибастуз я проходил с номером Щ–232, в последние же месяцы приказали мне сменить на
Щ–262. Эти номера я и вывез тайно из Экибастуза, храню и сейчас.

410 Дорошевич удивился на Сахалине, что арестанты снимают шапку перед начальником тюрьмы. А мы
обязаны были снимать при встрече каждого рядового надзирателя.