Page 631 - Архипелаг ГУЛаг

была воспитана тремя десятилетиями ИТЛ.
Пригнанным с полярного Севера этапам не пришлось порадоваться казахстанскому
солнышку. На станции Новорудное они спрыгивали из красных вагонов — на красноватую
же землю. Это была та джезказганская медь, добыванья которой ничьи лёгкие не
выдерживали больше четырёх месяцев. Тут же, на первых провинившихся, радостные
надзиратели продемонстрировали своё новое оружие: наручники, не применявшиеся в
ИТЛ, — блестяще никелированные наручники, массовый выпуск которых был налажен в
Советском Союзе к тридцатилетию Октябрьской революции (на каком–то заводе делали их
рабочие с седеющими усами, образцовые пролетарии нашей литературы, — ведь не сами же
Сталин и Берия делали их?). Эти наручники были тем замечательны, что их можно было
забивать на большую тугость: была в них металлическая пластинка с зубчиками, и надетые
уже наручники забивали на коленях конвоира так, чтобы больше зубчиков вошло в замок и
было бы больней. Тем самым наручники из предохранителя, сковывающего действия,
превращались в орудие пытки: они сдавливали кисти с острой постоянной болью и часами
так держали, да всё за спиной, на вывернутых руках. Ещё особо был разработан приём
зажима наручников по четырём пальцам, это причиняло острую боль в суставах пальцев.
В Берлаге наручниками пользовались истово: за всякую мелочь, за неснятые шапки
перед надзирателем. Надевали наручники (руки назад) и ставили около вахты. Руки затекали,
мертвели, и взрослые мужчины плакали: «Гражданин начальник, больше не буду! Снимите
наручники!» (Там были славные порядки, в Берлаге, — не только в столовую шли по
команде, но по команде входили за стол, по команде садились, по команде опускали ложки в
баланду, по команде вставали и выходили.)
Легко было кому–то пером черкнуть: «Создать Особлаги. Доложить проект режима к
такому–то числу». А ведь каким–то труженикам–тюрьмоведам (и душеведам, и знатокам
лагерной жизни) надо было по пунктам продумать: что ещё можно завинтить подосаднее?
чем ещё можно нагрузить понадрывнее? в чём ещё можно утяжелить и без того не льготную
жизнь туземца–зэка? Переходя из ИТЛ в Особлаги, эти животные должны были сразу
почувствовать строгость и тяжесть, — но ведь прежде кому–то надо по пунктам изобрести.
Ну, естественно, усилили меры охраны. Во всех Особлагах были добавочно укреплены
зонные полосы, натянуты лишние нитки колючки и ещё спирали Бруно рассыпаны в
предзонни–ке. По пути следования рабочих колонн на всех важных перекрестках и
поворотах заранее ставились пулемёты и залегали пулемётчики.
В каждом лагпункте была каменная тюрьма— БУР 408 . С сажаемых в БУР обязательно
снимались телогрейки: мучение холодом было важной особенностью БУРа. Но и каждый
барак был тюрьмой, потому что окна все зарешечены, на ночь вносились параши и
запирались двери. И ещё в каждой зоне были один–два штрафных барака, имевших
усиленную охрану, свою особую маленькую зонку в зоне; они запирались тотчас после
прихода арестантов с работы — по образцу ранней каторги. (Вот это и были собственно
БУРы, но у нас назывались режимками.)
Затем совершенно откровенно заимствовали ценный гитлеровский опыт с номерами:
заменить фамилию заключённо го, «я» заключённого, личность заключённого— номером,
так что один от другого отличается уже не всей человеческой особенностью, а только
плюс–минус единичкой в однообразном ряду. И эта мера может стать гнетущей, — но если
её очень последовательно, до конца провести. Так и пытались. Всякий но–вопоступающий,
«сыграв на рояле» в спецчасти лагеря (то есть оставив отпечатки пальцев, как это делалось в
тюрьмах, а в ИТЛ не делалось), надевал нашею верёвочку с дощечкой. На дощечке
набирался его номер, вроде Щ–262 (в Озёрлаге было теперь и «Ы», ведь короток алфавит!), и
в таком виде его фотографировал фотограф спецчасти. (Эти все фотографии ещё где–нибудь

408 Я и дальше буду звать её БУР, как говорили у нас, по привычке ИТЛ, хотя здесь это не совсем верно, —
это была именно лагерная тюрьма.