Page 652 - Архипелаг ГУЛаг

4. Мятеж.
Так вот, как любил выражаться Покойник, «каждому ясно» (а не ясно — можно
втолковать), что первые два способа имеют силу (и тюремщики боятся их) только из–за
общественного мнения! Без этого смеются они нам в лицо на наши протесты и голодовки.
Это очень эффектно: перед тюремным начальством разорвать на себе рубаху, как
Дзержинский, и тем добиться своих требований. Но это только при общественном мнении. А
без него — кляп тебе в рот, и ещё за казённую рубаху будешь платить.
Вспомним хотя бы знаменитый случай на Карийской каторге в конце прошлого века.
Политическим объявили, что отныне они подлежат телесным наказаниям. Надежду Сигиду
(она дала пощёчину коменданту… чтобы вынудить его уйти в отставку!) должны сечь
первой. Она принимает яд и умирает, чтоб только не подвергнуться розгам. Вслед за ней
отравляются ещё три женщины — и умирают! В мужском бараке вызываются покончить с
собой 14 добровольцев, но не всем удаётся 430 . В результате телесные наказания начисто
навсегда отменены! Расчёт политических был: устрашить тюремное начальство. Ведь
известие о карийской трагедии дойдёт до России, до всего мира.
Но если мы примерим этот случай к себе, мы прольём только слёзы презрения. Дать
пощёчину вольному коменданту? Да ещё когда оскорбили не тебя? И что такого страшного,
если немножко всыпят в задницу? Так зато останешься жить. А зачем ещё подруги
принимают яд? А зачем ещё 14 мужчин? Ведь жизнь даётся нам один только раз! И важен —
результат! Кормят, поят— зачем расставаться с жизнью? А может, амнистию дадут, может,
зачёты введут?
Вот с какой арестантской высоты скатились мы. Вот как мы пали.
Но и как же поднялись наши тюремщики! Нет, это не карийские лопухи! Нет, они бы
не просили над собой арестантского следствия! Если б даже мы сейчас воспряли и
возвысились — и 4 женщины и 14 мужиков, — мы все были бы расстреляны прежде, чем
достали бы яд. (Да и откуда может быть яд в советской тюрьме?) А кто поспел бы
отравиться — только облегчил бы задачу начальства. А остальным как раз бы вкатили розог
за недонесение. И уж конечно слух о происшествии не растёкся бы даже за зону.
Вот в чём дело, вот в чём их сила: слух бы не растёкся! А если б и растёкся, то
недалеко, глухой, газетами не подтверждённый, стукачами нанюхиваемый, — всё равно что
и никакого. Общественного возмущения— не возникло бы. А чего ж тогда и бояться? А
зачем тогда к нашим протестам прислушиваться? Хотите травиться — травитесь.
Обречённость же наших голодовок достаточно была показана в Части Первой.
А побеги? История сохранила нам рассказы о нескольких серьёзных побегах из царских
тюрем. Все эти побеги, заметим, руководились и осуществлялись с воли — другими
революционерами, однопартийцами бегущих, и ещё по мелочам с помощью многих
сочувствующих. Как при самом побеге, так и при дальнейшем схороне и переправе
бежавших участвовало много лиц. («Ага! — поймал меня Историк–Марксист. — Потому что
население было за революционеров, и будущее — за них!» — «А может быть, — возражу я
скромно, — ещё и потому, что это была весёлая неподсудная игра? — махнуть платочком из
окна, дать беглецу переночевать в вашей спальне, загримировать его? За это ведь не судили.
Сбежал из ссылки Пётр Лавров, — так вологодский губернатор (Хоминский) его
гражданской жене выдал свидетельство на отъезд— догонять любимого… Даже вон за
изготовление паспортов ссылали на собственный хутор. Люди не боялись— вы из опыта
знаете, что это такое? Кстати, как получилось, что вы не сидели?» — «А это, знаете, была

430 Кстати, немаловажные подробности дают Е.Н.Ковальская и Г.Ф. Осмоловский (Карийская трагедия
(1889): Воспоминания и материалы. Пб.: Гос. изд–во, 1920. — (Историко–революционная б–ка)). Сигида
ударила и оплевала офицера совершенно ни за что, по «нервно–клинической обстановке» у каторжан. После
этого жандармский офицер (Масюков) просил политкаторжанина (Осмоловского) произвести над ним
следствие. Начальник каторги (Бобровский) умер в раскаянии перед каторжанами. (Эх, таких бы совестливых
тюремщиков — нам!)