Page 659 - Архипелаг ГУЛаг

— Да даже в плотской земной любви проявляется наше высшее стремление к
Единению!
Теодицею, то есть оправдание, почему зло должно быть в мире, он формулировал так:
Дух Совершенства оттого Несовершенство допускает —
Страданье душ, что без него Блаженства цену не познают.
Суров закон, но только им Для малых смертных достижим Великий вечный мир.
Страдания Христа в человеческой плоти он дерзновенно объяснял не только
необходимостью искупить людские грехи, но и желанием Бога перечувствовать земные
страдания. Силин смело утверждал:
— Об этих страданиях Бог знал всегда, но никогда раньше не чувствовал их!
Равно и об Антихристе, который
В душе свободной человека Стремленье к свету извратил И ограничил светом века,
Силин находил свежие человеческие слова:
Блаженство, данное ему, Великий ангел отвергал, Когда, как люди, не страдал. Без
скорби даже у него Любовь не знала совершенства.
Сам мыслящий так свободно, Силин находил в своём широком сердце приют для всех
оттенков христианства:
… Суть их та, Что и в учении Христа Своеобразен всякий гений.
По поводу запальчивого недоумения материалистов о том, как мог дух породить
материю, Силин только улыбался:
— Они не хотят задуматься над тем — а как могла грубая материя породить Дух? В
таком порядке — разве это не чудо? Да это было бы чудо ещё большее!
Мой мозг был переполнен собственными стихами, — и лишь крохи удалось мне
сохранить от слышанных поэм Силина— в опасении, что сам он, может быть, не сохранит и
ничего. В одной из поэм его излюбленный герой с античным греческим именем (забыл я его)
произносил воображаемую речь на ассамблее Организации Объединённых Наций —
духовную программу для целого человечества. В четырёх навешанных номерах, истощённый
обречённый раб, — этот поэт имел в груди больше сказать живущим, чем целое стадо
утвердившихся в журналах, издательствах, на радио (что в Союзе, что на Западе) — и
никому, кроме себя, не нужных.
До войны Анатолий Васильевич окончил пединститут по литературному факультету.
Сейчас оставалось ему, как и мне, лет около трёх до «освобождения» в ссылку. Его
единственной специальностью было— преподавание литературы в школе. Представлялось
маловероятным, чтобы допустили нас, бывших арестантов, до школы. Ну а если?
— Не стану же я внушать детям ложь! Я скажу детям правду о Боге, о жизни Духа.
— Но вас уволят после первого же урока! Силин опустил голову, ответил тихо:
— Пусть.
И видно было, что он не дрогнет. Не станет он кривить душой для того, чтобы
держаться за классный журнал, а не за кирку.
С жалостью и восхищением смотрел я на этого рыженького невзрачного человека, не
знавшего родителей, не знавшего наставников, которому вся жизнь досталась также трудно,
как лопатой ворочать экибастузский каменистый грунт.
С баптистами Силин ел из одного котелка, делил хлеб и приварок. Конечно, он
нуждался в благодарных слушателях, с кем–то вместе должен был читать, толковать
Евангелие и таить саму книжечку. Но собственно–православных он то ли не искал
(подозревая, что они могут отвергнуть его за ереси), то ли не находил: в нашем лагере кроме
западных украинцев их было мало или не выделялись они последовательностью поведения.
Баптисты 5КѲ КЭ.К будто уважали Силина, прислушивались к нему, причисляли
даже к своей общине, однако им тоже не нравилось в нём всё еретическое, они надеялись
постепенно сделать его своим. Силин блек, когда разговаривал со мной в их присутствии,
распускался он без них. Трудно было ему обрубить себя по их вере, казалось— слишком
суженной или обеднённой, хотя вера у них— очень твёрдая, чистая, горячая, помогала им