Page 660 - Архипелаг ГУЛаг

переносить каторгу, не колебнувшись и не разрушившись душой. Все они честны,
негневливы, трудолюбивы, отзывчивы, преданы Христу.
Именно потому и искореняют их так решительно. В 1948–50 годах только за
принадлежность к баптистской общине многие сотни их получали по 25 лет заключения и
отправлялись в Особлаги (ведь община — это организация!) 435 .

* * *

В лагере — не как на воле. На воле каждый старается неосторожно подчеркнуть и
выразить себя внешне. Легче видно, кто на что претендует. В заключении, наоборот, все
обезличены— одинаковой стрижкой, одинаковой небритостью, одинаковыми шапками,
одинаковыми бушлатами. Духовное выражение искажено ветрами, загаром, грязью, тяжёлой
работой. Чтобы сквозь обезличенную приниженную наружность различить свет души— надо
приобрести навык.
Но огоньки духа невольно бредут, пробиваются один к другому. Происходит
безотчётное сознакомление и собирание подобных.
Быстрее и лучше всего узнать человека, если узнаёшь хоть осколочек его биографии.
Вот работают рядом землекопы. Пошёл густой мягкий снег. Потому ли, что скоро
перерыв, — бригада вся ушла в землянку. А один— остался стоять. На краю траншеи он
оперся о заступ и стоит совсем неподвижно, как будто ему так удобно, как статуя. И, как
статуе, снег засыпает ему голову, плечи, руки. Безразлично ему это? или даже приятно? Он
смотрит сквозь эту кишь снежинок — на зону, на белую степь. У него широкая кость,
широкие плечи, широкое лицо, обросшее светлой жёсткой щетиной. Он всегда
основательный, медленный, очень спокойный. Стоять он остался — смотреть на мир и
думать. Здесь его нет.
Я незнаком с ним, но его друг Редькин рассказывал мне о нём. Этот человек—
толстовец. Он вырос в отсталом представлении, что нельзя убивать (даже во имя Передового
Учения) и потому нельзя брать в руки оружия. В 1941 его мобилизовали. Он кинул оружие и
близ Кушки, куда был прислан, перешёл афганскую границу. Никаких немцев тут не было и
не ожидалось, и спокойно бы он прослужил всю войну, ни разу не выстрелив по живому, —
но даже за спиной таскать это железо было противно его убеждениям. Он рассчитывал, что
афганцы уважат его право не убивать людей и пропустят в веротерпимую Индию. Но
афганское правительство оказалось шкурой, как и все правительства. Оно опасалось гнева
всесильного соседа и заковало беглеца в колодки. И именно так, в сжимающих ноги
колодках, без движения, продержало его три года в тюрьме, ожидая, чья возьмёт. Верх взяли
Советы — и афганцы услужливо вернули им дезертира. Отсюда только и пошёл считаться
его нынешний срок.
И вот он стоит неподвижно под снегом, как часть этой природы. Разве родило его на
свет— государство? Почему же государство присвоило себе решать—как этому человеку
жить?
Иметь своим соотечественником Льва Толстого мы не возражаем, это — марка. И
почтовую можно выпустить. И иностранцев можно свозить в Ясную Поляну. И мы охотно
обсосём, как он был против царизма и как он был предан анафеме (у диктора даже дрогнет
голос). Но если кто–нибудь, землячки, принял Толстого всерьёз, если вырос у нас живой
толстовец, — эй, поберегись! — не попадайся под наши гусеницы!
.. .Иногда на стройке побежишь попросить у заключённого десятника складной метр —
замерить надо, сколько выложили. Метром этим он очень дорожит, а тебя в лицо не знает —
тут много бригад, но почему–то сразу безоружно протянет тебе свою драгоценность (в
лагерном понимании это просто глупость). А когда ты ему этот метр ещё и вернёшь, — он

435 Преследование их в хрущёвские времена лишь в сроках послабело, но не в сути (см. Часть Седьмую).