Page 679 - Архипелаг ГУЛаг

Считанные минуты! Надо всем прыгать в кузов и вырываться. Тэнно просит: «Иван,
уступи!» Но не может Иван Воробьёв уступить! Не веря его уменью, Тэнно и Жданок
остаются. Беглецов теперь только трое: Воробьёв, Салопаев и Мартиросов. Вдруг откуда ни
возьмись подбегает Редькин, этот математик, интеллигент, чудак, он совсем не беглец, он в
режимку попал за что–то другое. Но сейчас он был близко, заметил, понял и, в руке с куском
почему–то мыла, не хлеба, вскакивает в кузов:
— На свободу? И я с вами!
(Как в автобус вскакивая: «На Разгуляй идёт?»)
Разворачиваясь, малым ходом, машина пошла так, чтобы первые нити проволоки
прорвать бампером, постепенно, следующие придутся на мотор, на кабину. В предзоннике
она проходит между столбами, но в главной линии зоны приходится валить столбы, потому
что они расставлены в шахматном порядке. И машина на первой скорости валит столб!
Конвой на вышках оторопел: за несколько дней перед тем был случай на другом
объекте, что пьяный шофёр сломал столб в запретке. Может, пьян и этот?.. Конвоиры
думают так пятнадцать секунд. Но за это время повален столб, машина взяла вторую
скорость и, не проколов баллонов, вышла по колючке. Теперь— стрелять! А стрелять некуда:
предохраняя конвоиров от казахстанских ветров, их вышки забраны досками с наружных
сторон. Они стрелять могут только в зону и вдоль. Машина уже невидима им и погнала по
степи, поднимая пыль. Вышки бессильно стреляют в воздух.
Дороги все свободны, степь ровна, через пять минут машина Воробьёва была бы на
горизонте! — но абсолютно случайно тут же едет воронок конвойного дивизиона— на
автобазу, для ремонта. Он быстро сажает охрану— и гонится за Воробьёвым. И побег
окончен… через двадцать минут. Избитые беглецы и с ними математик Редькин, ощущая
всем раскровавленным ртом эту тёплую солоноватую влагу свободы, идут, шатаясь, в
лагерную тюрьму.
В ноябре 1951 Иван Воробьёв ещё раз бежит с рабочего объекта на самосвале, 6
человек. Через несколько дней их ловят. Понаслышке в 1953 году Воробьёв был одним из
центровых бунтарей Норильского восстания, потом заточён в Александровский централ.
Вероятно, жизнь этого замечательного человека, начиная с его предвоенной молодости
и партизанства, многое бы объяснила нам в эпохе.
Однако по всему лагерю слух: прорвали— прекрасно! задержали— случайно! И ещё
через десяток дней Батанов, бывший курсант–авиационник, с двумя друзьями повторяет
манёвр: на другом объекте они прорывают проволочную зону и гонят! Но гонят— не по той
дороге, впопыхах ошиблись и попадают под выстрел с вышки известкового завода. Пробит
баллон, машина остановилась. Автоматчики окружили: «Выходи!» Надо выходить? или надо
ждать, пока вытащат за загривок? Один из трёх, Пасечник, выполнил команду, вышел из
машины— и тут же был прошит озлобленными очередями.
За какой–нибудь месяц уже три побега в Экибастузе — а Тэнно не бежит! Он изнывает.
Ревнивое подражание истачивает его. Со стороны виднее все ошибки и всегда кажется, что
ты сделал бы лучше. Например, если бы за рулём был Жданок, а не Воробьёв, думает
Тэнно, — можно было бы уйти и от воронка. Машина Воробьёва только–только ещё была
остановлена, а Тэнно со Жданком уже сели обсуждать, как же надо бежать им.
Жданок— чернявый, маленький, очень подвижный, при–блатнённый. Ему 26 лет, он
белорус, оттуда вывезен в Германию, у немцев работал шофёром. Срок у него — тоже
четвертак. Когда он загорается, он так энергичен, он исходит весь в работе, в порыве, в
драке, в беге. Ему, конечно, не хватает выдержки, но выдержка есть у Тэнно.
Всё подсказывает им: с известкового же завода и бежать. Если не на машине, то
машину захватить за зоной. Но прежде чем замыслу этому помешает конвой или опер, —
бригадир штрафников Лёшка Цыган (Наврузов), сука, щуплый, но наводящий ужас на всех,
убивший в своей лагерной жизни десятки людей (легко убивал из–за посылки, даже из–за
пачки папирос), отзывает Тэнно и предупреждает:
— Я сам беглец и люблю беглецов. Смотри, моё тело прошито пулями, это побег в