Page 684 - Архипелаг ГУЛаг

обкладываемся сухим колючим жёлтым караганником. Теперь бы заснуть, набраться сил! А
заснуть невозможно. Это дневное бессильное лежание больше чем полсуток куда тяжелее
ночной ходьбы. Всё думается, всё думается… Припекает жаркое сентябрьское солнце, а ведь
пить нечего, и ничего не будет. Мы нарушили закон казахстанских побегов: надо бежать
весной, а не осенью… Но ведь мы думали— на машине… Мы изнываем от пяти утра — и до
восьми вечера. Затекло тело — но нельзя нам менять положение: приподнимемся,
разворочаем караган–ник — может всадник увидеть издали. В двух костюмах каждый мы
пропадаем от жары. Терпи.
И только вот когда темнота— время беглецов.
Поднялись. А стоять трудно, ноги болят. Пошли медленно, стараясь размяться. Мало и
сил: завесь день погрызли сухих макарон, глотнули таблеток глюкозы. Пить хочется.
Даже в ночной темноте сегодня надо быть готовым к засаде: ведь, конечно, всюду
сообщили по радио, во все стороны выслали автомашины, а в омскую сторону больше всего.
Интересно: как и когда нашли наши телогрейки на земле и шахматы? По номерам сразу
разберутся, что это — мы, и переклички по картотеке устраивать не надо.
А было так: утром работяги нашли холодные телогрейки, явно ночевавшие. Содрали
номера мтяпнули их себе: телогрейка— это вещь! Надзиратели так и не видали их. И
прорезанные нити колючки увидели только к вечеру понедельника. И по картотеке целый
день дознавались— кто бежал. Беглецы ещё и утром могли открыто идти и ехать! Вот что
значит— недосмотрелись, почему ракеты.
Когда же в лагере постепенно выяснилась картина побега воскресным вечером, то
вспомнили, что свет гас, и восклицали: «Ну, хитрецы! Ну ловкачи! Как же умудрились свет
выключить?» И все долго будут считать, что потухший свет им помог.
Идём не больше четырёх километров в час. Ноги ноют. Часто ложимся отдыхать. Пить,
пить! За ночь прошли не больше километров двадцати. И опять надо искать, где спрятаться,
и ложиться на дневную муку.
Показались будто строения. Стали к ним подползать осторожно. А это, неожиданно в
степи, валуны. Нет ли в их выемках воды? Нет… Под одним валуном щель. Толи шакалы
прорыли. Протиснуться в неё было трудно. А вдруг обвалится? — раздавит в лепёшку, да
ещё не умрёшь сразу. Уже холодновато. До утра не заснули. И днём не заснули. Взяли ножи,
стали точить о камень: они затупились, когда копали яму на прошлой стоянке.
Среди дня— близкий стук колёс. Плохо, мы— около дороги. Совсем рядом снами
проехал казах. Бормотал что–то. Выскочить нагнать его, может, у него вода? Но как брать
его, не осмотрев местности: может быть, мы видны людям?
По этой самой дороге как бы не пошла и погоня. Осторожно вылезли, осмотрелись
снизу. Метрах в ста какое–то сломанное строение. Переползли туда. Никого. Колодец!! Нет,
забросан мусором. В углу труха от соломы. Полежим здесь? Легли. Сон не идёт. Э–э, блохи
кусают! Блохи!! Да какие крупные, да сколько их! Светло–серый бельгийский колин пиджак
стал чёрен от блох. Трясёмся, чистимся. Поползли назад, в шакалью щель. Время уходит,
силы уходят, а не движемся.
В сумерки поднимаемся. Очень слабы. Мучит жажда. Решаем взять ещё правей, чтоб
раньше выйти к Иртышу. Ясная ночь, небо чёрно–звёздное. Из созвездий Пегаса и Персея
сочетается мне очертание быка, наклонившего голову и напористо идущего вперёд,
подбодряя нас. Идём и мы.
Вдруг — перед нами взлетают ракеты! Уже они впереди! Мы замираем. Мы видим
насыпь. Железная дорога. Ракет больше нет, но вдоль рельс засвечивает прожектор, луч
покачивается в обе стороны. Это идёт дрезина, просматривая степь. Вот заметят сейчас — и
всё… Дурацкая беспомощность: лежать в луче и ждать, что тебя заметят.
Прошла, не заметили. Вскакиваем. Бежать не можем, но побыстрей подаёмся от насыпи
в сторону. А небо быстро заволакивает тучами, и мы, с нашим бросанием вправо и влево,
потеряли точное направление. Теперь идём почти наугад. И километров делаем мало, и
может они — ненужный зигзаг.