Page 694 - Архипелаг ГУЛаг

почувствовал: что бы Коля мне сейчас ни сказал, я не могу не только жизнь у них отнять, но
даже их трудовых кровных денег.
Сохраняя суровость:
— Ну, ждите здесь, сейчас разберёмся!
Мы поднимаемся вверх на обрыв, у меня в руках их документы. Я говорю Коле, что
думаю. Он молчит. Не согласен, но молчит.
Вот так устроено: они могут отнять свободу у каждого, и у них нет колебаний совести.
Если же нашу природную свободу мы хотим забрать назад, — за это требуют от нас нашу
жизнь и жизни всех, кого мы встретим по пути.
Они всё смеют, а мы— нет. И вот почему они сильнее нас. Не договорясь, идём вниз. У
лодки хромой. «Где жена?» — «Испугалась, в лес убежала».
— Получите ваши документы. Можете следовать дальше. Благодарит. Кричит в лес:
— Ма–арья! Иди обратно! Люди — добрые. Едем.
Мы отталкиваемся. Я быстро гребу. Хромой работяга спохватывается и вслед мне
кричит:
— Товарищ начальник! А вот вчера мы двоих видели — точно бандиты. Знали б,
задержали их, подлецов!
— Ну что, пожалел? — спрашивает Коля. Молчу.

* * *

С этой ночи — с захода ли погреться или с белого котёнка — сломился весь наш побег.
Что–то мы потеряли — уверенность? хваткость? способность соображать? дружность
решений? Тут, перед самым Омском, мы стали делать ошибки и клонить врозь. А таким
беглецам уже не бежать далеко.
К утру бросили лодку. День проспали в стогу, но тревожно. Стемнело. Хочется есть.
Надо бы мясо варить, так ведро потеряли при отступлении. Я решил жарить. Нашлось
тракторное седло — вот это будет сковородка. А картошку— печь.
Рядом стоял высокий сенный шалаш — от косарей. В том затмении, которое сегодня
меня постигло, я почему–то решил, что хорошо развести костёр внутри шалаша: ниоткуда не
будет видно. Коля не хочет никакого ужина: «Пойдём дальше!» Размолвка, не ладится.
Я развёл–таки огонь в шалаше, но подложил лишнего. И вспыхнул весь шалаш, я еле
успел выползти. А огонь перескочил на стог, вспыхнул стог — тот самый, в котором мы день
провели. Вдруг стало мне жалко этого сена—душистого, доброго к нам. Я стал разбрасывать
его, кататься по земле, стараясь потушить, чтоб огонь дальше не шёл. Коля сидит в стороне,
надулся, не помогает.
Какой же я дал след! Какое зарево! — на много километров. А ещё это — диверсия. За
побег нам дадут тот же четвертак, какой мы уже имеем. Аза «диверсию» с колхозным
сеном— могут и вышку при желании.
А главное — от каждой ошибки нарастает возможность новых ошибок, теряешь
уверенность, оценку обстановки.
Шалаш сгорел, но картошка испеклась. Зола вместо соли. Поели.
Ночью шли. Обходили большое село. Нашли лопату. Подобрали на всякий случай.
Взяли ближе к Иртышу. И упёрлись в затон. Опять обходить? Обидно. Поискали— нашли
лодку без вёсел. Ничего, лопата вместо весла. Переплыли затон. Там я привязал лопату
ремнём за спиной, чтоб ручка вверх торчала, как дуло от ружья. В темноте— будто
охотники.
Вскоре встретились с кем–то. В сторону. Он: «Петро!» — «Обознался, не Петро!»
Шли всю ночь. Спали опять в стогу. Проснулись от пароходного гудка. Высунулись: не
так далеко пристань. На машинах везут туда арбузы. Близко Омск, близко Омск. Пора
бриться и денег доставать.
Коля меня точит: «Теперь пропадём. Зачем было и в побег идти, если их жалеть? Наша