Page 699 - Архипелаг ГУЛаг

брошен». — «Так женись, — то ли шутя, то ли серьёзно сказала старуха. — Моя тоже
холостая». Коля ещё смягчился, стал поглядывать на невесту. Та обернула по–деловому:
«Деньги на водку есть?» Выгреб Коля последние рублики, не собралось. «Ну, добавлю».
Ушла. «Да, — вспомнил Коля, — я ж куропаток настрелял. Вари, тёща, обед праздничный».
Бабка взяла: «Так это ж куры!» — «Ну, значит, в темноте не разобрал, когда стрелял». — «А
отчего шеи свёрнутые?»…
Попросил Коля закурить, — старуха за махорку просит с жениха денег. Снял Коля
кепку, старуха переполошилась: «Да ты не арестант ли, стриженая голова? Уходи, пока цел.
А то придёт дочка— сдадим тебя!»
И вертится у Коли всё время: почему мы на Иртыше пожалели вольных, а у вольных к
нам жалости нет? Снял со стены куртку–москвичку (на дворе похолодало, а он водном
костюме), надел— как раз по плечам. Бабка кричит: «Сдам в милицию!» А Коле в окно
видно, дочка идёт, и кто–то с ней на велосипеде. Уже заложила!
Значит — «махмадэра!». Схватил ружье и бабке: «В угол! ложись!» Стал к стене,
пропустил тех двоих в дверь и командует: «Ложись!» И мужчине: «А ты подари–ка мне
сапоги на свадьбу! Снимай по одному!» Под наставленным ружьём тот снял сапоги, Коля их
надел, сбросив лагерные опорки, и пригрозил, что, если кто выйдет за ним, — подстрелит.
И поехал на велосипеде. Но мужчина погнался за ним на своём. Коля спрыгнул, ружьё
к плечу: «Стой! Брось велосипед! Отойди!» Отогнал, подошёл, спицы ему поломал, шину
пропорол ножом, а сам поехал.
Вскоре выехал на шоссе. Впереди Омск. Так прямо и поехал. Вот и остановка автобуса.
На огородах бабы картошку роют. Сзади привязался мотоцикл, в нём трое работяг в
телогрейках. Ехал–ехал, вдруг на Колю налетел и сшиб его коляской. Выскочили из
мотоцикла, навалились на Жданка и по голове его пистолетом.
Бабы с огорода завопили: «За что вы его? Что он вам сделал?!»
Действительно — что он им сделал?..
Но недоступно объяснять народу, кто кому что сделал и будет ещё делать. Под
телогрейками у всех трёх оказалась военная форма (опергруппа сутки за сутками дежурила
при въезде в город). Иотвечено было бабам: «Это — убийца». Проще всего. И бабы, веря
Закону, пошли копать свою картошку.
А опергруппа первым долгом спросила у нищего беглеца, есть ли у него деньги. Коля
честно сказал, что— нет. Стали искать, и в одном из карманов его обновки–москвички
нашли 50 рублей. Их отобрав, подъехали к столовой, проели и пропили. Впрочем, накормили
и Колю.
Так мы зачалилисъ в тюрьму надолго, суд был только в июле следующего года. Девять
месяцев мы припухали в лагерной тюрьме, время от времени нас тягали на следствие. Его
вели начальник режима Мачеховский и оперуполномоченный лейтенант Вайнштейн.
Следствие добивалось: кто помогал нам из заключённых? кто из вольных «по уговору с
нами» выключил свет в момент побега? (Уж мы им не объясняли, что план был другой, а
потушка света нам только помешала.) Где была у нас явка в Омске? Через какую границу мы
собирались бежать дальше? (Они допустить не могли, чтобы люди хотели остаться на
родине.) «Мы бежали в Москву, в ЦК, рассказать о преступных арестах, вот и всё!» Не верят.
Ничего «интересного» не добившись, клеили нам обычный беглецкий букет: 58–14
(контрреволюционный саботаж); 59–3 (бандитизм); указ «четыре шестых», статья
«один–два» (кража, совершённая воровской шайкой); тот же указ, статья «два–два» (разбой,
соединённый с насилием, опасным для жизни); статья 182 (изготовление и ношение
холодного оружия).
Но вся эта устрашающая цепь статей не грозила нам кандалами тяжелей, чем мы уже
имели. Судебная кара, давно захлестнувшая за всякий разумный предел, обещала нам по
этим статьям те же двадцать пять лет, которые могли дать баптисту за его молитву и которые
мы имели безо всякого побега. Так что просто теперь на перекличках мы должны будем
говорить «конец срока» не 1973, а 1975. Как будто в 1951 году мы могли ощутить эту