Page 698 - Архипелаг ГУЛаг

помощь лицу, но их самих особенно режет при толчках, будто отпиливает наручниками
кисти. Я пытаюсь на коленях подползти к борту и сесть, опершись на него спиной.
Напрасно! — держаться нечем, и при первом же сильном толчке меня швыряет по кузову, и я
ползу как попало. Так иногда подбросит и ударит досками, будто внутренности отскакивают.
На спине невозможно: отрывает кисти. Я валюсь на бок — плохо. Я перекатываюсь на
живот— плохо. Я стараюсь изогнуть шею итак поднять голову, охранить её от ударов. Но
шея устаёт, голова опадает и бьётся лицом о доски.
И пять конвоиров безучастно смотрят на мои мучения.
Эта поездка войдёт в их душевное воспитание.
Лейтенант Яковлев, едущий в кабине, на остановках заглядывает в кузов и скалится:
«Ну, не убежал?» Я прошу дать мне оправиться, он гогочет: «Ну и оправляйся в штаны, мы
не мешаем!» Я прошу снять наручники, он смеётся: «Не попался ты тому парню, под
которым зону подлез. Уже б тебя в живых не было».
Накануне я радовался, что меня избили, но как–то ещё «не по заслугам». Но зачем
портить кулаки, если всё сделает кузов грузовика? Небольного неизодранного места не
осталось на всём моём теле. Пилит руки. Голова раскалывается отболи. Лицо разбито,
иззанозено всё о доски, кожа содрана 444 .
Мы едем полный день и почти всю ночь.
Когда я перестал бороться с кузовом и совсем уже бесчувственно бился головой о
доски, один конвоир не выдержал — подложил мне мешок под голову, незаметно ослабил
наручники и, наклонясь, шёпотом сказал: «Ничего, скоро приедем, потерпи». (Откуда это
сказалось в парне? Кем он был воспитан? Наверняка можно сказать, что не Максимом
Горьким и не политруком своей роты.)
Экибастуз. Оцепление. «Выходи!» Не могу встать. (Да если бы встал, так тут бы меня
ещё пропустили на радостях.) Открыли борт, сволокли на землю. Собрались и надзиратели—
посмотреть, понасмехаться. «Ухты, агрессора — крикнул кто–то.
Протащили через вахту и в тюрьму. Сунули не в одиночку, а сразу в камеру, — чтобы
любители добывать свободу посмотрели на меня.
В камере меня бережно подняли на руки и положили на верхние нары. Только поесть у
них до утренней пайки ничего не было.
А Коля в ту ночь ехал дальше на Омск. От каждой машины, завидев фары, отбегал с
велосипедом в степь и там ложился. Потом в каком–то одиноком дворе забрался в курятник
и насытил свою бегляцкую мечту — трём курам свернул головы, сложил их в мешок. А как
остальные раскудахтались— поспешил дальше.
Та неуверенность, которая зашатала нас после наших больших ошибок, теперь, после
моей поимки, ещё больше овладела Колей. Неустойчивый, чувствительный, он бежал уже
дальше в отчаянии, плохо соображая, что надо делать. Он не мог осознать самого простого:
что пропажа ружья и велосипеда конечно уже обнаружена, и они уже не маскируют его, а с
утра надо бросить их как слишком явные; и что в Омск ему надо подойти не с этой стороны
и не по шоссе, а далеко обогнув город, пустырями и задами. Ружьё и велосипед надо бы
быстро продать, вот и деньги. Он же просидел полдня в кустах близ Иртыша, но опять не
выдержал до ночи и поехал тропинками вдоль реки. Очень может быть, что по местному
радио уже объявили его приметы, в Сибири с этим не так стесняются, как в Европейской
части.
Подъехал к какому–то домику, вошёл. Там была старуха и лет тридцати дочь. И ещё
там было радио. По удивительному совпадению голос пел:
Бежал бродяга с Сахалина Звериной узкою тропой…
Коля смяк, закапали слезы. «Что у тебя за горе?»— спросили женщины. От их участия
Коля совсем откровенно заплакал. Они приступили утешать. Он объяснил: «Одинок. Всеми

444 К тому ж у Тэнно — гемофилия. На все риски побегов он шёл, а одна царапина могла стоить ему жизни.