Page 697 - Архипелаг ГУЛаг

не убьют так просто: убить могут, когда их мало, когда свидетелей нет. (Можно понять, как
они злы. Сколько дней они без отдыха ходили цепями по воде в камышах и ели консервы
одни, без горячего.)
В избе вся семья. Малые ребятишки смотрят на меня с любопытством, но подойти
боятся, даже дрожат. Милицейский лейтенант сидит, пьёт с хозяином водку, довольный
удачей и предстоящей наградой. — «Ты знаешь, кто это? — хвастает он хозяину — Это
полковник, известный американский шпион, крупный бандит. Он бежал в американское
посольство. Они людей по дороге убивали и ели».
Он, может быть, верит и сам. Такие слухи МВД распространило о нас, чтобы легче
ловить, чтобы все доносили. Им мало преимущества власти, оружия, скорости движения —
им ещё в помощь нужна клевета.
(А в это время по дороге мимо нашей избы как ни в чём не бывало едет Коля на
велосипеде с ружьём через плечо. Он видит ярко освещенную избу, на крыльце — солдат
курящих, шумных, против окна— меня голого. И крутит педали на Омск. А там, где меня
взяли, вокруг кустов всю ночь ещё будут лежать солдаты и утром прочёсывать кусты. Ещё
никто не знает, что у соседнего бакенщика пропали велосипед и ружьё, он, наверно, тоже
закатился выпивать и бахвалиться.)
Насладившись своей удачей, небывалой по местным масштабам, милицейский
лейтенант даёт указание доставить меня в село. Опять меня бросают в телегу, везут в КПЗ —
где их нет! при каждом сельсовете. Два автоматчика дежурят в коридоре, два подокном! —
американский шпионский полковник! Руки развязали, но велят на полу лежать посередине,
ни к одной стенке не подбираться. Так, голым туловищем на полу, провожу октябрьскую
ночь.
Утром приходит капитан, сверлит меня глазами. Бросает мне китель (остальное моё
уже пропили). Негромко и оглядываясь на дверь задаёт странный вопрос:
— Ты откуда меня знаешь?
— Я вас не знаю.
— Но откуда ты знал, что поисками руководит капитан Воробьёв? Ты знаешь, подлец, в
какое положение ты меня поставил?
Он — Воробьёв! И— капитан! Там, ночью, когда мы выдавали себя за опергруппу, я
назвал капитана Воробьёва, пощажённый мной работяга всё тщательно донёс. И теперь у
капитана неприятности. Если начальник погони связан с беглецом, чему ж удивляться, что
три недели поймать не могут!..
Ещё приходит свора офицеров, кричат на меня, спрашивают и о Воробьёве. Говорю,
что — случайность.
Опять связали руки проволокой, вынули шнурки из ботинок и днём повели по селу. В
оцеплении — человек двадцать автоматчиков. Высыпало всё село, бабы головами качают,
ребятишки следом бегут, кричат:
— Бандит! Расстреливать повели!
Мне режет руки проволокой, на каждом шагу спадают ботинки, но я поднял голову и
гордо открыто смотрю на народ, пусть видят, что я честный человек.
Это вели меня — для демонстрации, на память этим бабам и детворе (ещё двадцать лет
там будут легенды рассказывать). В конце села меня толкают в простой голый кузов
грузовика с защепистыми старыми досками. Пять автоматчиков садятся у кабины, чтоб не
спускать с меня глаз.
И вот все километры, которым мы так радовались, все километры, отдалявшие нас от
лагеря, мне предстоит теперь отмотать назад. А дорогой автомобильной кружной их
набралось полтысячи. На руки мне надевают наручники, они затянуты до предела. Руки —
сзади, и лица мне защищать нечем. Я лежу не как человек, а как чурка. Да так они нас и
называют.
И дорога испортилась— дождь, дождь, машину бросает на ухабах. От каждого толчка
меня головой, лицом елозит по дну кузова, царапает, вгоняет занозы. А руки не то чтоб на